Лэнгдон взглянул и, потрясенный, отшатнулся.

Рядом с трупом, накорябанные люминесцентными буквами, мерцали последние слова хранителя. Вглядевшись в поблескивающий текст, Лэнгдон почувствовал, что окутывающий эту ночь туман еще сильнее сгущается. Он перечитал послание и поднял взгляд на Фаша.

– Что, черт возьми, это значит?

Тот в ответ сверкнул на него глазами.

– Это именно тот вопрос, месье, на который вас пригласили дать ответ.

На втором этаже слева от хоров в церкви Сен-Сюльпис было оборудовано скромное жилище. В нем более десяти лет назад вполне комфортно устроилась теперь уже шестидесятилетняя монахиня сестра Сандрин Биель.

Ей поручили присматривать за всем, что не касалось церковных служб: за содержанием здания, подбором работников и экскурсоводов, охраной территории в часы, когда храм был закрыт, приобретением церковного вина и облаток.

Сестра Сандрин лежала в своей маленькой кровати, когда ее разбудила резкая трель телефонного звонка. Она устало подняла трубку.

– Soeur Sandrine. Eglise Saint-Sulpice.

– Здравствуйте, сестра. – Голос был мужским.

Монахиня села. Сколько же сейчас времени? Она узнала голос патрона, но за пятнадцать лет не было случая, чтобы он тревожил ее ночью. Аббат был человеком глубоко благочестивым и сразу после службы шел домой и ложился спать.

– Прошу прощения, если разбудил вас, сестра. – Он говорил как-то нетвердо и нервно. – У меня к вам просьба. Со мной только что связался влиятельный американский епископ. Возможно, вы о нем слышали – Мануэль Арингароса.

– Глава «Опус Деи»? Конечно, слышала. – Среди воцерковленных людей нет таких, кто бы не слышал о Мануэле Арингаросе.

Мысли об «Опус Деи» были ей неприятны. Взгляды членов этой организации на женщин могли считаться в лучшем случае средневековыми. Сестра Сандрин была поражена, узнав, что женщин заставляют без всякого вознаграждения убирать мужскую половину, пока те находятся на церковной службе. Женщины спят на голых досках, в то время как мужчинам полагаются соломенные матрасы. И все это в качестве искупления за первородный грех. Ей также было известно, что в последние годы влияние «Опус Деи» значительно выросло. Это произошло после того, как некая богатая секта перевела Ватиканскому институту религиозных дел, в обиходе называемому Банком Ватикана, почти миллиард долларов.

– Епископ Арингароса позвонил, чтобы попросить об одолжении, – так же нервно продолжал аббат. – Сегодня ночью в Париже находится один из его подопечных. Он всю жизнь мечтал осмотреть церковь Сен-Сюльпис.

– Именно ночью? Церковь гораздо интереснее днем.

– Я с вами согласен, сестра, но буду считать это личной услугой, если вы пустите его ночью. Он будет у вас… скажем, в час. То есть через двадцать минут.

Сестра Сандрин нахмурилась.

– Разумеется. С удовольствием.

Аббат поблагодарил и положил трубку.

Монахиня свесила ноги с кровати, медленно поднялась и, ощутив голыми ступнями холод каменного пола, зябко поежилась. Озноб охватил все тело, кольнуло мрачное предчувствие.

Женская интуиция?

Глубоко набожная, сестра Сандрин привыкла обретать покой, прислушиваясь к умиротворяющим голосам собственной души. Но сегодня эти голоса молчали, как и пустой храм, в котором она находилась.

Лэнгдон не мог оторвать глаз от багровеющих на паркетном полу слов. То, что там было написано, никак не походило на прощальное послание Жака Соньера.

Текст был такой:

Хотя Лэнгдон понятия не имел, что это значило, он согласился с предположением Фаша, что надпись имеет какое-то отношение к культу дьявола.

И нам – зола!

Соньер оставил прямую отсылку к темным силам с их магической энергией. Так же странно выглядела последовательность цифр.

– Часть из них кажется цифровым шифром.

– Согласен, – кивнул Фаш. – Наши криптографы уже занимаются этой головоломкой. Мы полагаем, что цифры – ключ к тому, кто убил хранителя. Возможно, телефонный узел или какого-либо рода личная идентификация. Вам такая последовательность цифр что-нибудь говорит?

Лэнгдон снова посмотрел на череду цифр. На первый взгляд их взяли с потолка. Если цифры составляют часть системы символов, в них обычно заметен некий смысл, например, они являются математической прогрессией или определенной комбинацией, то есть каким-то образом связаны друг с другом.

– До этого вы говорили, – продолжал капитан, – что все усилия Соньера были направлены на то, чтобы оставить некое сообщение… намек на почитание богини или что-то в этом роде. Как это согласуется с тем, что мы видим сейчас? – Он помолчал. – Эти слова больше похожи на обвинение. Вы согласны?

Лэнгдон попытался представить себе последние минуты хранителя: запертый в Большой галерее, он прекрасно понимал, что скоро умрет. Предположение капитана было логичным.

– Обвинение убийце? В этом есть смысл.

– Моя работа заключается в том, чтобы назвать этого человека по имени. Задам вам, мистер Лэнгдон, такой вопрос: что, на ваш взгляд, помимо цифр, кажется в этом сообщении наиболее странным?

Наиболее странным? Человек баррикадируется в музейной галерее, снимает с себя одежду, рисует на себе пятиконечную звезду и пишет на полу таинственное обвинение. Разве все это не странно от начала до конца?

– Соньер француз, проживал в Париже, – продолжал Фаш. – Но тем не менее решил написать сообщение…

– По-английски, – закончил за него Лэнгдон, начиная догадываться, куда клонит капитан.

Фаш кивнул.

– Précisément[5]. Есть какие-нибудь соображения почему?

Лэнгдон знал, что хранитель превосходно говорил по-английски, но понятия не имел, почему он выбрал этот язык, чтобы написать предсмертные слова. Он пожал плечами.

Фаш показал на пятиконечную звезду на животе Соньера.

– Вы все еще уверены, что это не имеет отношения к культу поклонения дьяволу?

Лэнгдон больше вообще ни в чем не был уверен.

– Символика и текст не совпадают. Прошу прощения, больше ничем не могу вам помочь.

– Возможно, поможет вот это? – Капитан отступил на шаг от трупа и поднял инфракрасный фонарь, чтобы луч охватил больший угол. – А теперь?

К удивлению Лэнгдона, вокруг тела хранителя мерцал неровный круг. Соньер, видимо, лег, а затем нарисовал фломастером несколько дуг и таким образом вписал себя в окружность.

– «Витрувианский человек»! – выдохнул Лэнгдон.

«Витрувианский человек» да Винчи превратился в икону современной культуры: его изображение печатают по всему миру на плакатах, на ковриках для компьютерных мышей, на футболках. На картине выведен идеальный круг, в который вписан обнаженный мужчина с распростертыми в стороны руками и ногами.

Да Винчи. От изумления Лэнгдон почувствовал озноб. Намерения хранителя были ясны как день. В последние минуты жизни Соньер снял с себя одежду и собственным телом изобразил самый знаменитый рисунок Леонардо да Винчи. И именно круг являлся тем самым недостающим важным элементом. Но оставался вопрос: зачем Соньеру понадобилось воспроизводить этот рисунок?

– Мистер Лэнгдон, – снова начал капитан, – человек с вашим образованием не может не знать, что Леонардо да Винчи тяготел к черной магии.

Лэнгдона удивило, что полицейский знаком с творчеством великого мастера, но это объясняло его подозрения по поводу культа дьявола. Да Винчи всегда был противоречивым объектом изучения для историков, особенно христианского толка. Гениальный художник, он был гомосексуалистом, вскрывал трупы, чтобы изучить анатомию человека, вел таинственные записи неразборчивым почерком, да еще в зеркальном отражении, верил, что с помощью алхимии сможет превратить свинец в золото и даже надуть Бога, создав эликсир, который отсрочит смерть.