Боль – это то, что требуется, прошептал он.

Бодрящий апрельский воздух врывался в окно мчавшейся по улицам Парижа полицейской машины. Сидевший рядом с водителем Роберт Лэнгдон старался привести в порядок мысли. Наспех приняв душ и побрившись, он выглядел относительно прилично, но не сумел унять бушующей внутри тревоги. Пугающий снимок бездыханного тела хранителя продолжал стоять перед его глазами.

Жак Соньер умер.

Его смерть невольно вызвала острое чувство потери. Пусть Соньер и слыл затворником, своей приверженностью искусству он заслужил справедливое уважение, и Лэнгдон совсем недавно радостно предвкушал встречу с этим человеком.

Город за окнами машины мало-помалу засыпал: торговцы катили тележки с засахаренным миндалем, официанты выставляли на тротуар мешки с мусором, припозднившиеся парочки жались друг к другу, стараясь согреться на свежем, пропитанном ароматом жасмина ветерке. «Ситроен» полновластно передвигался в этом уличном хаосе, прорезая поток машин сиреной, словно ножом.

– Капитан обрадовался, узнав, что вы сегодня вечером все еще в Париже, – сказал полицейский, прибавляя газ на северном подъезде к знаменитому саду Тюильри – месте, которое Лэнгдон почитал почти священным. В этом саду художник Клод Моне экспериментировал с формой и цветом, став позднее родоначальником движения импрессионистов.

Полицейский выключил ревущую сирену, и Лэнгдон с облегчением вздохнул, наслаждаясь наступившей тишиной. Машина вильнула влево, пронеслась по центральной аллее парка, обогнула круглый пруд, пересекла пустой проспект генерала Лемонье и вылетела на широкое четырехугольное пространство. Впереди показался обозначенный гигантской каменной аркой выход из сада Тюильри.

Арка на площади Карузель.

Все, кто ценит искусство, любят это место. С этой точки открывается вид на четыре лучших в мире художественных музея – по одному на каждой стороне горизонта. Из правого окна на юге был виден ярко расцвеченный иллюминацией фасад популярного Музея д’Орсе, располагающегося в здании бывшего железнодорожного вокзала, – ныне экспозиция произведений изобразительных и прикладных искусств. Стоило повернуть голову налево, и перед глазами вставала верхушка здания Центра Помпиду в стиле ультрамодерн, приютившего Музей современного искусства. За спиной над деревьями возвышался Луксорский обелиск, стоящий перед Национальной галереей Жё-де-Пом.

А впереди на востоке в просвете арки Лэнгдон видел дворец эпохи Ренессанса, превратившийся в самый знаменитый в мире музей – Лувр.

Сооруженный в форме гигантской лошадиной подковы, он был самым длинным в Европе зданием – длиннее трех Эйфелевых башен, если положить их на бок одну за другой. Лувр вырастал на фоне парижского неба, словно цитадель – великолепный ансамбль с площадью в миллион квадратных футов между музейными крыльями. Лэнгдон вспомнил, как впервые обошел Лувр по периметру: получилась на удивление долгая прогулка в три мили длиной.

Считается, что туристу потребовалось бы не меньше пяти недель, чтобы по достоинству оценить все 65 300 находящихся в здании произведений искусства. Однако большинство посетителей ограничиваются коротким осмотром, который Лэнгдон называл «облегченным вариантом Лувра» – спринтерской пробежкой по музею к трем самым знаменитым экспонатам – портрету Моны Лизы и мраморным изваяниям: Венеры Милосской и символизирующей победу крылатой богини Ники.

Водитель достал рацию и выпалил в микрофон на французском:

– Monsieur Langdon est arrivé. Deux minutes[2]. – Затем он повернулся к Роберту. – Капитан встретит вас у главного входа. – Он нажал на газ и подогнал «ситроен» к бордюрному камню. Впереди гордо возвышался главный вход в музей.

La Pyramide.

Вход представлял собой стеклянную пирамиду в стиле неомодерн, спроектированную американским архитектором китайского происхождения Й. М. Пеем. Она стала почти такой же знаменитостью, как сам Лувр, хотя вокруг нее по-прежнему не утихали споры.

– Вам нравится наша пирамида? – спросил полицейский.

Лэнгдон нахмурился. Он понимал, что вопрос с подвохом: ответь он, что пирамида ему нравится, могут уличить в дурном вкусе. Сказать не нравится – значит нанести обиду французу.

– Франсуа Миттеран был человеком не робкого десятка, – решился он на компромисс, уходя от прямого ответа.

Поговаривали, что благословивший строительство пирамиды покойный президент Франции страдал «фараоновым комплексом» и наполнял Париж египетскими обелисками, произведениями искусства и артефактами.

– Как зовут капитана? – спросил Лэнгдон, меняя тему.

– Безу Фаш, – ответил полицейский. – Мы прозвали его le Taureau.

Лэнгдон покосился на него.

– Быком?

Полицейский удивленно приподнял брови.

– Ваш французский лучше, чем вы признаетесь.

Мой французский никуда не годится, подумал Роберт. Зато я неплохо разбираюсь в астрологии. А Taurus везде означает «телец».

Полицейский остановил машину и указал на проход между двумя фонтанами к вращающейся двери в пирамиде.

– Мне приказано высадить вас здесь и заняться другими делами. Удачи, месье.

Лэнгдон тяжело вздохнул и вылез из машины. Та умчалась прочь, а он побрел к главному входу в музей и уже собрался постучать в стекло, но тут из темноты возникла поднимающаяся по винтовой лестнице фигура. Мужчина был коренаст, широкоплеч и смугл, с мощными короткими ногами. Он жестом пригласил Лэнгдона внутрь.

– Я Безу Фаш, – представился он, когда Лэнгдон переступил порог. – Капитан центральной дирекции судебной полиции. – Голос у него был соответствующий: гортанный рокот, словно надвигающийся шторм.

Лэнгдон протянул руку.

– Роберт Лэнгдон.

Фаш с сокрушительной силой сжал его ладонь.

– Пойдемте, мистер Лэнгдон. – Темные глаза капитана неотрывно смотрели на него.

Капитан Фаш держался, как разъяренный бык: плечи развернуты, подбородок уперт в грудь.

Лэнгдон последовал за ним по знаменитой мраморной винтовой лестнице в подземный атриум под стеклянной пирамидой. Спускаясь, они миновали двух вооруженных автоматами полицейских. Смысл их присутствия был очевиден: никто не войдет в музей и не покинет его, если на то не будет благословения капитана Фаша.

Лэнгдон подавил неприятное чувство. В обхождении Фаша он не заметил особого радушия, и атмосфера в Лувре в этот час была почти мрачной. Лестница, как проход в темном зале кинотеатра, освещалась цепочкой встроенных в ступеньки неярких ламп, каждый шаг отдавался эхом под стеклянным куполом над головой. Посмотрев наверх, Лэнгдон увидел мелькавшие на стеклах брызги от фонтанов.

– Одобряете? – Фаш указал наверх, приподняв широкий подбородок.

– Ваша пирамида великолепна, – вздохнул Лэнгдон, слишком уставший, чтобы продолжить игру.

– Шрам на лице Парижа, – буркнул полицейский.

Один – ноль. Лэнгдон почувствовал, что пригласившему его французу не так-то просто угодить. Интересно, подумал он, в курсе ли Фаш, что купол пирамиды по недвусмысленному требованию президента Миттерана сооружен из 666 стеклянных панелей? Это странное пожелание вызывало жаркие споры среди любителей искать во всем тайный смысл и считавших, что цифра 666 не что иное, как число сатаны.

Лэнгдон решил не обсуждать эту тему.

По мере того как они спускались в подземный вестибюль, его взгляду открывалось все больше погруженного в сумрак пространства. Сооруженный в пятидесяти семи футах под землей зал площадью в 70 000 квадратных футов напоминал бескрайний грот. Бледно-желтый мрамор отделки сочетался с золотистым камнем фасада здания. Обычно это помещение искрилось солнечным светом и гудело толпой туристов, но сегодня было пустым и темным, отчего возникало ощущение, будто находишься в холодном склепе.

– Где же штатная музейная охрана? – спросил Лэнгдон.