Греки, вскочив, разом бросились к спуску, готовились спрыгнуть в ров, и не тут-то было: ров наполнен водой! Забегали туда, сюда, но делать было нечего; хватились за лестницы, опустили — плывут, а тут еще из-за бруствера в них чем попало, и картечью, и пулями, и жеребьями. Греки — назад и опять притаились. В это самое время на поддержку к грекам подоспели спешенные драгуны Московского полка. «Что-мол, вы?» Ничего, лежим. «Как же так, а штурм?» Мы были. «Что же там?» Ничего; идите, посмотрите — увидите. Так можно было перевести мимические переговоры подошедших драгун с греками. Видя драгун, бодро и весело подходящих твердым фронтом в колонне, я выскочил из ямы, побежал к ним навстречу, предупреждая, чему они подвергаются, представляя для турецких стрелков такую сплошную мишень. При этом я указывал им на практический способ подступа рассыпным строем, и советовал пользоваться местными прикрытиями и последовать примеру греков в подобного рода маневрах. Но драгуны, как неопытные в бою, гордо отвергли мое предостережение и стали издеваться над тем, что греки прячутся за камни; помню, какой-то удалой офицер крикнул мне из колонны острое двустишие:

Любо — и с тем вместе — грустно было смотреть на молодцов, идущих на явную и совершенно бесполезную погибель. Они в это самое время вступили на места, занимаемые греками, и покрикивали на них; те, поняв, что им пора, уступив свои прикрытия драгунам, разом выскочили. Лошадь моя, которую я держал за повод, испугавшись мгновенного их появления, бросилась и крепко наступила мне на ногу: я захромал, а в отряде предположили, что я ранен. Это тем правдоподобнее, что в этот самый миг с укрепления из полевых орудий, на драгун и на вскочивших греков, ударил град картечи, от которой последние потерпели более нежели у рва. За это греки долго досадовали на драгун, заставивших их не вовремя и без нужды оставить прикрытия, не послужившие на пользу и самих драгун, которые поспешили ко рву. Больно было смотреть как они гибли напрасно и принуждены были вскоре воротиться, конечно, в расстройстве и с большою потерею. Я, со Степановым, собрал наши пять греческих рот у кладбища, под прикрытием ограды. Роты Степанова, точно так же как и мои, при общем движении на штурм, сунулись ко рву и натолкнулись на ту же воду; только у него потеря была значительнее: у него было двое убитых, и, к сокрушению товарищей, тел их не успели выхватить. В общей сложности, из греческого отряда выбыло до 25-ти человек. Не особенно великий процент на 600 с лишком человек, правда, но для греков он был ощутителен, по непроизводительности затраты: мы ничего не заняли. Придавая цену каждому выпущенному заряду, греки избегали всех тех случаев, где могли сами быть ранены, так сказать, без пути, приберегая себя к моменту действительного удара.

Азовский полк, как уже испытанный в Балаклавском деле при штурме редута, был нарочно прислан главнокомандующим к Хрулеву в его отряд. Третий и четвертый батальоны этого полка пошли было молодцами на штурм, правее волонтеров, на пункт еще труднее нашего, но, кроме ружейного, попали еще под убийственный картечный огонь и потерпели порядочно: вода остановила их точно также как греков и драгун, и потому, после безуспешных попыток воспользоваться лестницами, они были принуждены возвратиться на свои места.

Признавая это неожиданно встреченное нами препятствие непреодолимым, Хрулев поспешил остановить дальнейшие попытки к штурму и поскакал ко мне. Завидев его издали, я пустился к нему навстречу и мы съехались около дальнего угла кладбища, за которым теперь стояли 5-й и 6-й резервные батальоны Подольского полка.

— Евпаторию взять нельзя! — громко сказал мне Хрулев. — Ничего не сделаешь: выводите ваши команды, отступить!

Затем он скомандовал резервным батальонам Подольского полка «налево кругом!», но они, не трогаясь, в один голос заговорили:

— Ваше превосходительство! Позвольте: мы возьмем… только прикажите!..

Хрулев остановился. Молодые солдатики так жалостно просили и, стоя под огнем, не заботясь об утратах, с такой улыбкой надежды смотрели ему в глаза, что он, видимо, колебался. Лицо его пылало, молодецкая кровь кипела, слово согласия из глубины сердца рвалось на уста… но благоразумие взяло верх: глубоко вздохнув, Хрулев переломил себя.

— Спасибо, спасибо вам, молодцы! — произнес он нетвердым голосом. — Мы пойдем, только не сейчас! Мы много потратили патронов, надо опять запастись, а пока пойдем обедать!

Затем, махнув рукой, в знак отступления, он поехал назад, весело улыбаясь. Приказав грекам, спешенным казакам и другим выбираться из огня, я последовал за Хрулевым. Отъехав немного, мы были настигнуты князем Урусовым, прискакавшим из центральной колонны.

— Как! что! ты велишь отступать? — начал он, — помилуй, братец, зачем? мы так славно пошли… Напрасно, напрасно! Мы бы непременно взяли Евпаторию…

— Игра не стоит свеч, братец; ты это хорошо сам знаешь! — сухо отвечал Хрулев.

— Солдаты рвутся! я их поведу. Как же это — отступать в такую благоприятную минуту?

Но Степан Александрович, вместо ответа, въехав на бугор бывший возле расположения центральной колонны, громко скомандовал: «отступление в шахматном порядке, первые батальоны, начинай!»

И подняв саблю вверх, выждал покуда команда передавалась батальонными командирами, потом опустил ее, с возгласом «марш!»

И отступление началось так же чисто, как оно обыкновенно делается на линейном учении. Когда первые батальоны отошли на известное расстояние, Хрулев возобновил команду для вторых и так далее; шли мы вплоть до места нашего ночлега. При начале отступления, флигель-адъютант Волков, прискакавший к Хрулеву, сообщил ему, что часть турецкой конницы и пехоты выходила из Евпатории с целью преследования, но, устрашась наших двух батальонов Азовского полка при батарее артиллерии, воротилась вспять; при этом турки осмеливались подскакивать довольно близко к нашим каре. Когда мы и с места тронулись, в нас палили таки и с укреплений Евпатории, и с пароходов, но мы скоро спустились за высоту — и всё умолкло.

Отступив от Евпатории, Хрулев довел отряд и приказал дать обедать людям и пополнить убыль в патронах; слез с лошади на тот самый камень, на котором провел ночь, и заснул глубоким сном.

Я отправился к греческому батальону проверить убыль и навестить раненых; рядовые были на перевязочном пункте, а капитаны при своих ротах. Христовери сидел в кибитке и, благодаря за участие, весело успокаивал меня на счет последствий ран; Карайско, лежа на телеге, жестоко страдал: раны своей он не пережил.

По первым сведениям на самом поле битвы, насчитали раненых несколько более 500 человек; раны, в большинстве случаев, были легкие, круглыми пулями или жеребьями; многие солдаты не вышли даже из фронта; но самую ощутительную потерю понес Азовский полк: кроме многих офицеров и нижних чинов, был ранен довольно серьезно в берцовую кость командир полка, храбрый генерал Криднер.

Блестящий результат предварительных распоряжений Хрулева отразился в том примерном порядке, с которым убирали с поля и перевязывали раненых. Когда они доставлены были в Симферопольский госпиталь, то старший доктор поспешил засвидетельствовать главнокомандующему о той образцовой исправности перевязок, которую он нашел у раненых, прибывших с поля Евпаторийского сражения, причём он присовокупил, что и в госпитале в настоящее время трудно было бы сделать перевязки подобным образом. Вся честь и заслуга в данном случае принадлежала хирургу Евпаторийского отряда, надворному советнику Райскому; честь и слава благоразумным распоряжениям Хрулева! Под Евпаторией начальники частей артиллерии отличались распорядительностью как перед боем, так и в самом бою. Артиллерия работала на славу и много положила врагов в Евпатории. Штуцерники действовали тоже мастерски. Пехоте и кавалерии правой и центральной колонн не довелось приложить их готовности к делу; они отступили, с надеждою возобновить бой после обеда[21].