Проводив Кирьякова от палатки светлейшего, я присел близ неё на вещах, выложенных из тех повозок на которых повезли раненых. Я душевно страдал за князя; он и не думал об отдыхе, ему необходимом, и я боялся, что бы он не свалился. Еще утром этого дня светлейший был так слаб, что даже лежа смотрел в трубу на движения неприятеля…

Вдруг он кликнул меня и спросил:

— Знаешь ли ты дорогу, которая идет от Севастополя мимо Кадыкьоя на Мекензиев хутор, в Бахчисарай?

— Нет, ваша светлость; я знаю только её малую часть, но могу представить вам сведущего человека.

Я привел к нему, в ту же минуту, из своей команды унтер-офицера Балаклавского греческого батальона, Георгия Панаго. Он объяснил князю все особенности этой дороги и тогда-то было решено светлейшим наше достопамятное фланговое движение.

Князь до свету просидел, не прислонив головы, над картою; я же дремал на клади, выгруженной из подвод. Едва забрезжилось утро 9-го сентября, как он спросил лошадь, сел и поскакал к войскам, не заботясь о том, следует ли кто за ним, или нет. Обязанный приводить в порядок наш обоз и лошадей, я не мог тотчас ему сопутствовать; надеялся его догнать, но не тут-то было! Управясь с делами, я поскакал по следам князя и приехал на северную сторону Севастополя, к батарее № 4-й, — один; светлейшего еще не было. Меня это страшно мучило: «как, — думаю, — он без меня, и где он?» ехать отыскивать его боялся, чтобы не разъехаться. Этим временем князь пропускал мимо себя войска, тянувшиеся к Инкерманскому мосту для перехода на южную сторону Севастополя. Сам светлейший достиг до Мекензиевой горы, осмотрел часть леса, ее покрывающего, потом объехал войска, оставленные на северной стороне, в гарнизоне тамошнего укрепления. Когда он слез с лошади, вид его был утомленный, измученный, но спокойный. Тут он сказал мне, что лес в стороне Мекензиева хутора очень неудобен для движения, хотя дорога хороша. Потом приказал подать себе бриться и переодеться, мне же велел скорее переправлять всё на ту сторону; в особенности наблюсти, что бы артиллерию удобнее устанавливали на пароходы; для себя назначил приготовить катер. Не прошло и получаса, как он отправился на ту сторону, а я занялся установкою артиллерии; обоз отправил я кругом на Инкерманский мост, по саперной дороге, в Севастополь. К четырем часам вся артиллерия переправилась; перевезли частные и офицерские обозы и раненых, которые помаленьку подходили да подходили; за ними перебрался я и затем доложил светлейшему об успехе переправы.

Когда я устанавливал последние орудия на пароход, артиллерийская лошадь с оторванной челюстью притащилась к переправе; она от самой Алмы шла за нами, помахивая головой и неся на себе казенную сбрую, как бы в сдачу. Сбрую тут же с неё сняли, погладили, пожалели; она отошла на бугорок, постояла, постояла, ткнулась головой в землю, кувырнулась через шею и — дух вон; артиллеристы по ней вздохнули, как по товарищу.

Узнав, что лошадь эта была из батареи Хлапонина, я вспомнил, что 5-я легкая действовала на левом фланге боя и значительно пострадала: войска отступили, и она осталась без прикрытия, но продолжала палить до последнего снаряда, удерживая натиск французов. Множество людей и лошадей потеряла она и ей трудно было сняться; однако для семи орудий, по две лошади на каждое, и по одной для ящиков — таки набрали; но так как батарея была 9-ти орудийная, то два орудия остались только при трех артиллеристах и их приходилось бросить, о чём начальник артиллерии, генерал Кишинский, уже и доложил князю.

Хлапонин, отправив батарею, остался сам при этих двух орудиях и пробовал вчетвером тащить их на себе; но было не под силу: двинут то одно орудие, то другое, а далеко уйти не могут. Кругом всё пусто, а неприятель надвигается, помощи взять не откуда; показались в стороне веймарские гусары — Хлапонин бежит туда, просит пособить увезти или прикрыть эти два орудия, но гусары затруднились впрягать верховых лошадей, и пошли своей дорогой.

Делать было нечего; одному из прислуги, канониру Егорову, удалось уговорить товарищей тащить всё-таки орудия на себе, насколько будут в силах: «умрем, мол, братцы, если придется, а орудий не оставим». Молодцы уже выбивались из сил, когда, по счастью, удалой фельдфебель Кикавский, раздобывшись тремя лошадьми, прискакал: и орудия спасли, и батарейный командир имел на чём догнать батарею. Егоров получил георгиевский крест и впоследствии, в гвардии, был удостоен Высочайшего внимания.

Князь Меншиков, конечно, не сообщал мне плана действий, им составленного; но я передаю его, насколько мог понять, сообразуясь с распоряжениями светлейшего.

Относительно действующего отряда и Севастополя, неприятель находился в таком расположении, что легко мог отрезать нам сообщение с остальною частью Крыма, а с тем вместе и с Россиею; блокадой он мог вынудить нас к сдаче. Чтобы предупредить нашу гибель, князь спешил отвлечь внимание союзников от Симферополя и от путей сообщения нашего с Россиею, стараясь привлечь всё внимание и все силы неприятеля на Севастополь: он верно рассчитывал при этом, что союзники, ослепленные удачею на Алме, ринутся к Севастополю, чтобы войти в город, так сказать, по пятам нашего отступления. Для этого светлейший показал им вид, что, не будучи в силах принять другого сражения, он спешит укрыться за севастопольскими стенами. Неприятель, надвигаясь к укреплениям северной стороны, стянет здесь все свои силы; но так как здесь встретит, кроме укреплений — бухту, с кораблями на позиции, то, конечно, не сможет разом овладеть городом. Тогда-то князь с действующим отрядом (который союзники, весьма естественно, могут принять за вновь прибывший) явится у неприятеля в тылу и на пути сообщения нашего с Россиею. Очутившись между двух огней, враги увидят, что в таком положении атаковать Севастополь невозможно: для этого им должно предварительно разбить отряд, угрожающий им с тыла. Он же, и не принимая боя, может оттянуть их от моря — единственного их ресурса. Если же отряд примет бой, то новые утраты в неприятельских войсках могут еще значительно его ослабить. Недоумение, в которое будут поставлены союзники этим маневром, вынудит их изыскивать иной исход… Тогда князь, оставив им свободный путь на южную сторону Севастополя, наведет их на мысль перенести сюда свою атаку, чему они второпях легко поддадутся: сунутся на открытый им путь, а князь, заступая оставленные неприятелями места, запрет их на южной стороне; пользуясь сам свободным сообщением с Россиею, оставит неприятелю самый тесный круг действий. Сверх того, на южной стороне враги почти не найдут ни воды, для питья, ни лесу для топлива и осадных работ.

Для приведения плана своего в исполнение, 9-го числа сентября, князь действительно втянул наши войска в Севастополь, где приказал им запасаться зарядами и провиантом. Неприятель, которому легко было наблюдать за нашим движением (что он, вероятно, и делал), должен был заключить о намерении нашем ожидать его в Севастополе, как и желательно было. При этом, он преувеличил в мнении своем значение наших укреплений, воображая, вероятно, что мы возлагаем большие надежды на наши стены, а потому засели за ними.

Не сообщая никому общего плана своих действий из опасения шпионства, которое чрез татар союзники легко, могли устроить в нашей армии, князь вводил в заблуждение всех тех, которым, собственно, и не было надобности знать истину. Все наши войска рассчитывали защищаться в стенах.

Таким образом, в городе кипела усиленная деятельность: действующий отряд занимался своими приготовлениями; гарнизон суетился сам по себе — строил, копал, возил, таскал. Моряки, по своей части, давно были готовы, но большая их часть была снята с судов для усиления гарнизона; некоторые экипажи в полном своем составе были на берегу и ворочали громадами; быстро воздвигали насыпи; безостановочно вооружали укрепления и тащили с флота в Севастополь всё, что только могло служить к защите города и к нанесению вреда неприятелю. Тем более чести морякам, что подобная работа была им весьма не по нутру. На сходке, вечером 8-го сентября, моряки решили было идти громить во много раз сильнейший неприятельский флот, навредить ему насколько это было бы возможно, и, затем — умереть самим, со славою погибнуть в море, но не видать торжества врагов над Севастополем — родным гнездом Черноморского флота! Горячим поборником этого отважного решения был Корнилов. — И так, весь флот — от адмирала до последнего матроса — готовился умирать, и утром 9-го сентября офицеры-моряки написали письма к императору, в которых каждый просил государя о том, что оставлял священного после себя… Светлейший рассеял это отчаянное настроение моряков, возбудив их к новой деятельности — на сухом пути. Корнилов восставал против этого, но князь убедил адмирала, растолковав ему, что в смерти нет никакой доблести, если она приносит государству более вреда чем пользы.