Работая день и ночь, не зная отдыха, Хрулев не обнаруживал утомления, благодаря неистощимым запасам энергии в своей богатырской душе. Точная, определенная, подробная, обстоятельнейшая диспозиция была готова: она разрешала все возможные вопросы во все моменты действия. Общий характер, как диспозиции, так и приказаний, был тот, чтобы воодушевить войска уверенностью во взятии Евпатории; об отступлении не было и речи; войска возбуждались и на неприятеля и на добычу, которую мог представить завоеванный и на разорение обреченный город. Указаны были площади для сноса добычи, требовался известный порядок для опустошения города, но пожары были строжайше воспрещены; самым первым делом приказано было спасать образа и утварь из городской православной церкви. По взятии города, лишним войскам было приказано возвратиться на прежнюю позицию, к приготовленному для них обеду.
— Ничем так не натравишь войска на неприятеля, как обещанием добычи, — говорил Хрулев, — позволь солдату поживиться на счет неприятеля и он полезет чёрт знает куда!
Действительно, за всё время кампании, мне не случилось видеть такого веселого настроения духа солдат, такого рвения в деле, какие я подметил при сборах на штурм Евпатории.
Порядок, с которым шли приготовления к бою, внушая полное доверие к начальнику отряда, придавал и уверенности в успех. Мы достоверно не знали настоящего состава Евпаторийского гарнизона; видели только укрепления, еще не совсем возведенные и вооруженные незначительным количеством орудий. Необходимо было скрыть от неприятеля наши намерения, для чего были, разумеется, приняты всевозможные меры. Пехота была еще на походе, а кавалерии еще ничего не сообщалось формально; между тем, на 4-е февраля 1855 г., тотчас по прибытии 8-й дивизии, дело было назначено, требовалось заготовить штурмовые лестницы, что поручено было исполнить тайно эскадронам уланской дивизии генерала Корфа. Эскадронные командиры распорядились приготовлением лестниц на своих дворах, в закрытых сараях и не выпускали рабочих, из опасения неуместных толков.
В это время Елизаветградского уланского полка 3-го эскадрона рядовой, из старых служивых, родом поляк, находившийся на эскадронном дворе при лошадях своего командира, ротмистра Добровольского, замыслив измену, прикинулся обиженным тем, что-де его товарищи употребляются на действительную службу, он же, как вестовой, постоянно лишен этой чести. «Хоть бы раз, — говорил он, — мне пришлось постоять на аванпостах!» Добровольский, поощряя это похвальное рвение, в тот же вечер велел нарядить просителя на аванпосты. Поставленный на ведете, предатель ускакал в Евпаторию и там сообщил неприятелям о нашем намерении и о заготовлении штурмовых лестниц. В Евпатории были, разумеется, приняты самые деятельные меры к усилению гарнизона, к исправлению укреплений и прибавке орудий; самое же главное; ров был соединен с морем и наполнен водою.
Главная сила отряда, 8-я дивизия, медлила приходом по случаю глубокой грязи по дорогам. Между тем, 2-го февраля, рано утром, из южной армии, к нам под Евпаторию прибыли пять рот греческих волонтеров: они шли налегке и потому опередили другие войска. Ротные командиры явились к Хрулеву все вместе. Весело и бодро, в национальных своих костюмах, вошли они в залу дома, занимаемого Хрулевым со всем его штабом. Командир первой роты был Николай Карайско, второй — Стамати Карамоди, третьей — Аристидо Христовери, четвертой — Мимико Таидо-Лиди, пятой — числившийся майором Антоний Гене Папа-Дука (т. е. священник). Одетый щеголеватее других, он был и благообразнее наружностью; блондин с голубыми глазами и красивой бородой; первые же четыре капитана, в особенности командир первой роты, были атлетического телосложения, с удалыми, раскаленными лицами. Все они, как было заметно, не слишком-то жаловали Папу-Дука, так резко от них отличавшегося. Широкие шалевые кушаки, их перепоясывавшие, были обвешаны и утыканы богато оправленным оружием; кроме турецких сабель при бедре, у каждого из-за пояса торчало по нескольку пистолетов, кинжалов и ятаганов.
Хрулев ласково их принял. Еще в южной армии он встречался с этими удальцами; они знали Хрулева и рады были находиться в его распоряжении. Батальон этот, сколько мне помнится, был первоначально направлен к Севастополю; но, узнав на дороге, что под Евпаториею готовится дело под начальством Хрулева, греки-волонтеры свернули к нашему отряду и явились нежданные. До их прибытия, я ничего не слыхал о греках, и в боевых распоряжениях им еще не было назначено и места. Довольный их приходом, Хрулев тотчас же нашел им применение, согласно их боевой своеобразности, выработанной единственно практикою. Предуведомляя греческих ротных командиров о замышленном штурме, Хрулев сообщил им, что их назначение в деле: броситься первыми на укрепление правого фланга города, овладеть или засесть в ближайших домах и, обстреливая батареи с тыла, содействовать успеху общего штурма.
В храбрых капитанах не было заметно и мысли об опасностях такого отважного поручения; они, напротив, видели в нём предоставленную им честь первыми ворваться в Евпаторию и только просили Хрулева указать место атаки каждой роте отдельно. На это Степан Александрович предложил молодцам, по их усмотрению, выбрать из среды своей одного капитана, чтобы ему быть за батальонного командира, который, подведя роты, распределил бы на месте пункты атаки для каждой. Но греки решительно отказались подчиняться одному из своих товарищей.
— Мы все равны, — говорили они, — и старшинства между нами нет!
Хрулев указал им на доблестного капитана Христовери, уже отличавшегося на Дунае; но и сам он отказывался, и товарищи не уступали ему преимущества над ними. После того Хрулев предложил выбрать Папу-Дука;
— Чего вам лучше, — сказал он, — Папы-Дука, вашего священника; он пойдет впереди вас, с крестом и мечом!
Но и Папу-Дука единогласно отвергли, хотя он сам был бы и не прочь. Не состоялся выбор и Карайско, командира 1-й роты, истого атлета, сурового видом. Не порешив ничем, Хрулев отпустил греков, советуя им подумать. Они возвратились через час, прося генерала назначить им в батальонные командиры одного из штаб-офицеров русских войск, обещая подчиниться ему безусловно. Видя, что греки между собою не поладят, Хрулев назначил меня им в командиры. Узнав, что я адъютант главнокомандующего, греки были очень довольны. В помощь мне Хрулев оставил при ротах капитана Алексапольского полка Степанова, который сопровождал греков из дунайской армии в нашу.
Переводчиком при переговорах Хрулева с греками служил, состоявший при мне, Димитрий Подпати. После того, каждый из капитанов, подходя с ним ко мне, говорил приветствие. Окружив меня, они стали рассказывать о своих действиях на Дунае, обещаясь и здесь выказать свою преданность и благодарность государю. При этом они выражали сожаление, что только пять греческих рот успели прорваться за Дунай, во время отступления южной армии через мост; другим же и многим ротам греческих волонтеров это не посчастливилось. Они рассчитывали перейти мост в хвосте армии, как внезапно переправа была прекращена, мост был разобран, и греки остались на противоположном берегу одни против турок, со множеством болгарских семейств, искавших спасения в покровительстве наших войск… И греки и болгары — брошенные нами — были перерезаны турками.
Возвращаюсь к своему рассказу. Дело с греками было улажено. Вечером того же дня, приехал давно и с нетерпением ожидаемый командир 8-й дивизии, князь Урусов. Не теряя времени, Хрулев спешил посвятить его во все распоряжения, приготовленные для частей войск. С своей стороны. Урусов охлаждал горячность Хрулева, представляя ему на вид, что дело необходимо отсрочить, так как войска 8-й дивизии еще бедствуют на пути и прибудут лишь на другой день. Не сразу соглашаясь отложить назначенный для боя день (4-го февраля), Хрулев просил князя Урусова прежде прослушать диспозицию, сообщая ему, что неприятель предуведомлен изменником-уланом о нашем намерении и потому надо спешить делом.
