– Если не мало, то всё. Если не мало, то всё. Если не мало…

…Прочь, куда угодно, но только не здесь, не рядом с шевелящимся куском того, что раньше было собакой, а теперь стало… Нет, я даже мысленно не мог произнести это слово, хотя и знал его.

Резкая волна подхватила меня, на мгновенье дёрнулся горизонт, солнце расплылось мрачным, в полнеба, рыжим костром, а я вдруг оказался на рельсах, в сотне шагов от той головы, а навстречу, с юга, уже надвигалась гремящая электричка, приближалась короткая, сизо-чёрная полоска тени.

Солнце – уже не расплескавшееся по небу гудящее пламя, а привычное, маленькое – слепило глаза, но не было и мысли отвернуться, а грохот нарастал, ещё секунды две, и станет поздно, но сдвинуться с места я не мог. Точнее, мог, но знал, что останусь, потому что не хочу, не хочу, не хочу туда, и даже смотреть в ту сторону немыслимо, и незачем на что-то решаться, да и поздно, солнце бьёт в глаза – а теперь уже не бьёт, тень электрички надвинулась на меня, накрыла лёгким чёрным одеялом.

И не стало ничего.

Что-то осторожно коснулось моей щеки, пробежало по ней лёгкими лапками. Таракан, – брезгливо подумал я, с трудом отворачиваясь к стене. Раздавить рыжую пакость сейчас было выше моих сил. И без того в голове дубовая тяжесть, и ноет желудок, словно кто-то медленно наматывает мои кишки на тонкую барабанную палочку.

Я разлепил глаза – и в них тотчас вонзились лимонно-жёлтые солнечные лучи. Точно молодые бамбуковые стебли, сильные и острые. Похоже, светило поднялось довольно высоко. Сколько же сейчас времени? Уставившись на циферблат наручных часов, я обнаружил лишь то обстоятельство, что стрелки намертво застыли на половине второго. И неудивительно, где уж мне вчера было подкрутить завод. Вот это и называется – профессионализм.

…Я обнаружил себя на продавленном скрипучем диване, лёгкое одеяло, которым кто-то меня заботливо укрыл, неправильной кляксой раскинулось сейчас на некрашеном дощатом полу. Мы с диваном находились на небольшой застеклённой веранде, и ещё тут имелись два крутобоких шкафчика, прислонённая к стене раскладушка, круглый стол на трёх уцелевших ногах (урезанная четвёртая скорбно опиралась на бурый кирпичный обломок). Стол был застелен газетой, и судя по её нездоровой желтизне – газетой весьма древней, быть может, ещё плутократических времён.

А в дальнем углу веранды громоздилась газовая плита, и в данный момент вскипал на ней пузатый чайник, и жарилось нечто шипящее. Вероятно, яичница.

Возле плиты суетился Никитич.

– Что, проснулся? – ласково кивнул он. – Это правильно. Это давно пора. Ну, и как самочувствие?

Судя по бодрому виду Никитича, сам он находился в полнейшей гармонии со Вселенной. Вечернее возлияние старику было что слону дробинка. Загорелое лицо его выражало спокойную уверенность в том, что веселье наше питие есть.

– С добрым утром, Фёдор Никитич, – откашлявшись, хрипло сообщил я. – Самочувствие более-менее.

– Это и видно, – живо согласился Никитич. – Вы там в Столице, как я погляжу, оторвались от народных корней. Ты же, Лёха, вчера и бутылки внутрь не принял, а развезло тебя как с банки трёхлитровой. Или теперь молодежь такая слабая пошла? Хотя по нашим Барсовским вроде и не скажешь…

– Так жара же обалденная, – вяло бормотнул я дежурное оправдание. Почему-то не хотелось мне выглядеть в глазах отставного сторожа слабаком.

– А что жара? Вся наша жизнь – жара, – нараспев произнёс Никитич, снимая сковородку с огня. – Ладно, не бери в голову. Подрастёшь, научишься. Давай-ка лучше перекусим.

Неожиданно меня посетили суетные мысли, и провидец-Никитич сходу уловил их:

– Да здесь, здесь твоё хозяйство, – кивком показал он на сумку. – Вон на подоконнике торчит. Всё, как говорится, в целости. Ты пока на двор сходи, там у нас рукомойник, и вообще…

Что касается вообще, Никитич попал в десятку. Это было сейчас весьма кстати, и я немедленно последовал его совету.

Выйдя из обшарпанной будочки в конце участка, я отдался увлекательному процессу созерцания.

А поглядеть было на что. Утро стояло чудесное. Скоро оно сменится скучным зноем, задымит на улицах асфальт, задрожит, заструится прокалённый бешеными лучами воздух. Но пока ещё зыбкая свежесть не успела растаять, и ветерок едва заметно шевелил листву старых берёз, пятна солнечного света переливались на голубоватых досках крыльца – точно стая мелких рыбёшек резвилась в кристально чистой речной воде. Возле забора подмигивала красноватыми глазками сочная, спелая малина, картофельные заросли в огороде казались микромоделью тропических джунглей. И деловито жужжа, сновали повсюду пчёлы – опыляли, опыляли…

Сзади подошёл ко мне большой кудлатый пёс – явно дворянских кровей, поглядел вопросительно, мол, кто это такой пробрался на охраняемую территорию? Потом неожиданно ткнулся мне тёплой влажной мордой в ладонь. Признал.

– Тихо, Волчок, – выглянул из окна Никитич. – Свой это, свой! Ты не бойся, – кивнул он мне, – животина у меня смирная, не цапнет.

– Да мы уже вроде нашли контакт, – хохотнул я и потрепал Волчка за ухом. Тот благодарно заворчал, напрашиваясь на дальнейшие ласки.

Обещанный рукомойник обнаружился здесь же, возле крыльца, и вскоре, по-медвежьи урча от удовольствия, я обливал себя до пояса необыкновенно холодной (видимо, только что из колодца) водой.

– Ты особо не увлекайся, – позвал меня с крыльца Никитич. – Яичница стынет.

Посреди колченогого стола, поставленная на спиленный берёзовый кругляш, красовалась шипящая лесным котом сковородка. Яичница в ней фырчала, пузырилась и вовсе не думала остывать. Там же, на старой газете, обнаружилось блюдце с порезанными солёными огурцами, тарелка с малость зачерствевшими ломтями ноздреватого серого хлеба, и, конечно, початая бутылка с прозрачной жидкостью.

Мы перекрестились на темневший под потолком образ Богородицы, Никитич, на правах хозяина, прочитал скороговоркой молитву, и завтрак начался.

Перво-наперво старик распределил содержимое бутылки, причём мой стакан оказался наполнен едва ли на треть.

– А больше тебе сейчас и не надо, – пояснил он. – Это для приведения себя в порядок, иначе развезёт. Ну, а мне, как понимаешь, иная доза положена. Ладно, давай за встречу.

– Про яичницу не забывай, – напомнил Никитич. – Прямо со сковородки бери. У вас, в Столице, может, с тарелок лопать привыкли, а у нас всё по-простому.

– Да и у нас так же, – дипломатично усмехнулся я.

– Ну ладно, Лёха, такой, значит, расклад, – переключился Никитич на куда более интересную тему. – Старуха моя, Марья Филипповна, сейчас в Замохове, у старшего сына гостит, у Володьки. До августа там просидит. Внуки, сам понимаешь, и по хозяйству помочь, как же без этого, вы же, молодые, грязью зарастёте, если не следить. Так что поживи у меня. Много с тебя не запрошу, по пятёрке в день устроит?

– Нет проблем, – кивнул я. – Я и больше мог бы.

– Больше не надо, – отмахнулся Никитич. – Ты же не этот… не дачник. Свой, можно сказать, парнишка. А что заплатишь, всё на культурный отдых пойдёт, – хитро подмигнул он. – Старуха далеко, так что некому меня пасти. Дальше, значит, дела такие. Я, как ты помнишь, плотничаю помаленьку, у нас тут бригада небольшая собралась, строятся же люди, и им хорошо, и нам доход. Ну, и домой я лишь к вечеру прихожу. Ключ под ковриком у крыльца лежит, не забудь. Удобства где, видел. Колодец на улице, как выйдешь, направо до кирпичного дома. Вёдра на задней терраске. Такой вот курс молодого бойца. Когда, говоришь, уезжать тебе надо?

– В понедельник с утра.

– Ну, парень молодой, найдёшь, чем себя занять, – кивнул Никитич. – У нас городок не больно интересный, но всё же… Места живописные, монастырь посмотришь… В парк сходи, там у нас цивилизовано, кафе, мороженное, пляж опять-таки. Прошлым летом Володька приезжал, обоих внуков привёз, так их оттуда, с пляжа, за уши утянуть не могли… – Никитич пожевал губами, хмыкнул, и надолго замолчал. Потом, видно, решившись на что-то, хмуро произнёс: