– Возникли небольшие неполадки, – сказал Цезарь, улыбнувшись публике. – Извините за маленькую заминку. Буквально две минуты, и мы их уладим.

Но я, напряженный Пит, Хеймитч, на которого мы взглянули в поисках поддержки – все мы знали, что ничего не уладят.

Продолжения не будет.

Что же ты такого сделал Пит, что власти не хотят лишний раз на большой публике повторять злополучный отрывок Игр?

====== Часть III. Победитель. XIII ======

Что началось необыкновенным образом,

то должно так же и закончиться.

Михаил Лермонтов «Герой нашего времени»

Наступил он – тот момент, когда все было позади. Игры. Бесконечные изматывающие интервью. Эффи, с ее постоянными восклицаниями: «Я так рада, так рада, что вы победили! Я ни секунды в вас не сомневалась!», к которым она всегда добавляла что-нибудь вроде: «Правда, теперь все траурные платья придется вернуть обратно... и всего за полцены... но вы того стоите!»

Все закончилось, но я так и не почувствовала облегчение. Мне все кажется, что вот-вот случиться что-то непоправимое. Хотя может, это просто мнительный бред из-за того, что мне так и не удалось поговорить ни с Питом, ни с Хеймитчем. Мы либо не были одни, либо были не одни, да еще и под пристальным взглядом камер. Иногда возникает такое чувство, будто мы все еще на арене.

Как же я соскучилась по одиночеству... И как же мне невыносимо страшно остаться одной...

Поезд останавливается на дозаправку, и нам с Питом разрешают подышать свежим воздухом. Я чуть ли не вприпрыжку направляюсь к выходу из вагона, но вижу Пита, и все слова, которые до этого собирались в фразы, вдруг рассыпаются. Пит берет меня за руку, и те некоторые буквы, начавшие шевелиться, чтобы восстановить у меня в голове хоть какой-то маломальский порядок, падают обратно, а потому мы молча бредем вдоль линии.

Спустя столько дней мы наконец-то остались одни, а я не знаю с чего начать разговор. С уже проверенного и не очень эффективного: «Я не Китнисс», или с нового, но не внушающего доверия (а точнее – внушающего двойное недоверие): «Знаешь, такая забавная история... Ты персонаж книги!»

Я настолько углубилась в свои мысли, что, когда Пит отпустил мою руку, даже слегка испугалась и вздрогнула. Он наклонился, чтобы собрать цветов, а я решительно выдохнула из себя лишний воздух, мешающий языку ворочаться. В конце концов он имеет право знать правду. Да... но только после того, как мне расскажут, что же все-таки произошло после моей недолговременной кончины.

Мы доходим до конца поезда, туда, где, разрезая сухой пейзаж, вдаль убегает железная дорога. И почему-то так захотелось ступить на шпалы и пойти вперед, ни разу не оглянувшись. Но потом вспоминаешь, что железная дорога ведет в Капитолий, и сразу отпускает.

– Пит, – говорю я, наслаждаясь запахом маленький желтых цветочков. Сорняк – не сорняк, а все равно приятно, да к тому же пахнет летом. – Что ты сделал? Там, на арене?

– Спас тебя.

– Пит!

– А что мне за это будет?

И откуда у людей такая наглость? Думает, жизнь мне спас, и я теперь все – на все согласная?!

– Ничего не будет, – надавила я. – В этом-то и прелесть.

– Это уже не интересно, – качает головой Пит. – Я бы предпочел что-нибудь вещественное. Поцелуй, например.

Поцелуй – это, конечно, звучит заманчиво, но... я не гордая.

– Я могу и Хеймитча попросить!

– Он за поцелуй не согласится.

– С чего это ты взял? – хитро улыбнулась я.

Парень опешил, зато быстро пошел на попятную.

– Китнисс, – он как-то по-особенному улыбнулся, произнося... не мое имя. – Я угрожал им. Распорядителям. Кричал, что убью себя, если они тебя не спасут. Что раз они не хотят двоих победителей, то у них не будет ни одного. А раз не будет победителя, то и смысла в Играх нет! Разве, я не прав?

– Прав – не прав... – Я пожала плечами. – Какая теперь разница? Все сделано. Назад ничего не вернуть.

– И ты расстроена?

Расстроена? А ведь и вправду очень расстроена! Если бы я умерла, круг не замкнулся бы! Игры бы продолжились и... Да, Игры – это ужасно, но Война намного страшнее.

– Оно того не стоило...

– Хорошо, – на удивление спокойно реагирует Пит. – В следующий раз я тебя спасать не буду!

Следующий раз... А ведь он не за горами... Я даже представить себе боюсь, что же...

Пит не дает мне углубиться в тревожные размышления, наклоняясь за причитающимся ему поцелуем. Странно... За эти дни мы не прекращали целоваться, но этот поцелуй... Наверное, пошло будет сказать, что он был особенным, но он точно был каким-то другим. Более сладким? Более свободным?

Не позволив себе раствориться в приятных ощущениях, я отстраняюсь и ловлю внимательный взгляд Пита.

– Я должна тебе кое-что сказать...

Он молча ждет, пока я продолжу, и за это я ему как никогда благодарна, потому что, если бы он сейчас сказал что-нибудь вроде «Я тоже тебя люблю!», я бы не смогла.

– Дело в том, что...

Резкий неприятный звук прострелил ухо, вынудив меня поморщиться и отступить.

– Что случилось? – взволнованно спросил Пит.

– Ты не слышал? Это что-то...

Следующий выстрел минуя уши попал прямо в голову, взорвавшуюся на миллионы неровных осколков, каждый из которых раскололся надвое.

– Китнисс!!!

– Я... я...

Я задыхаюсь и падаю в темноту.

И прямиком из темноты попадаю в свою комнату, на обитый ковролином подоконник. За стеклом видны только черные окна дома напротив и три машины, которые за всю мою жизнь ни разу не покинули двор.

Я сижу, вдыхаю ночной воздух, в котором чувствуются смешанные в разных пропорциях запахи клубничного варенья, сигарет и Невы, и слушаю стук своего сердца, изредка перебиваемый шуршанием проезжающих мимо машин. Где-то вдалеке слышатся крики начавших просыпаться чаек. В окне второго этажа зажигается свет, и воодушевленно-коварном силуэте выглядывающего из форточки человека я узнаю дядю Борю. Почему-то именно он, с руками упертыми в бака, в неизменных клетчатых семейниках, будит во мне ощущение дома.

Я впервые за полчаса шевелюсь ― дотрагиваюсь онемевшими от предрассветного холода пальцами до пластмассового носа плюшевого пыльного медведя.

Йетти…

Опускаю ноги на пол и, не обращая внимания на противное покалывание, бреду из комнаты через заставленный удочками коридор в ванную. Меня тошнит. Я, слегка пошатываясь, встаю и, приняв более-менее устойчивое положение, опершись на дверь, смотрю в зеркало, где среди клякс пасты и мыльных разводов угадывалось лицо. Искусанные губы, маленький вздернутый носик, густые брови, растрепанные волосы собранные в косу и серо-голубые с желтыми крапинками глаза. Все мое, родное, знакомое, любимое…

Я выплевываю остатки чужого мира, отторгаемого организмом в раковину, умываюсь, захожу на кухню, чтобы взять воды, и тихо, стараясь никого не разбудить, возвращаюсь в свою обитель.

Старалась я зря. Не проходит и десяти минут, как бодрый и довольный жизнью дядя Боря заводит машину, явно помнящую Брежнева, и на весь двор гремят слова: «Говорит Москва! Московское время: восемь часов!»

Московское время может быть и восемь, а вот у нас в Питере все еще половина шестого. Но дядю Борю это обстоятельство ни коим образом не колышет, он без зазрения совести, не обращая внимания на водяную бомбочку упавшую на асфальт в метре от его надраенной до блеска развалюхи, продолжает свой еженедельный ритуал ― в окна всех соседей, что заблаговременно не уехали на дачу ударяет песня.

Воскресенье, день веселья.

Песни слышатся кругом.

С добрым утром, с добрым утром

И с хорошим днём!

Я присаживаюсь на подоконник и, сжимая в руках кружку с подмигивающей белкой, наблюдаю за тем, как просыпается мой двор. Гаснет фонарь, от которого и до этого толку было немного ― он лишь изредка старательно мигал, на большее его не хватало. Из под серебряного опеля вылезает, потягиваясь, полосатая голодная, но гордая кошка, которая громко возмущается, если баба Надя приносит ей что-то, кроме рыбы и жирного молока. Из окна пятого этажа выглядывает хмурая и азартная тетя Галя, она прищуривается, взвешивая в руке вторую бомбочку, замахивается и предсказуемо промахивается. А ведь казалось бы столько лет практики, уже должна была пристреляться! Но… в жизни все не так просто, как кажется.