— Это тот самый топор… — сказал он.

— Топор амазонки… — добавила Меники.

Будто огненная струя, забившая из застывшего камня, бросилась Меги к стене. Она схватила топор и вновь окаменела, погрузившись в мрачное, глубокое раздумье. Из глаз девушки глядело безумие. Меники и Цицино насмерть перепугались. Лишь Вато сохранил самообладание. Он ощутил в себе какую-то неведомую силу, спокойно подошел к девушке и обнял ее за бедра. Горячая волна прошла через ее тело. Словно разбуженная сомнамбула, Меги открыла глаза и опустила голову на плечо художника, желая скрыть свое лицо, залившееся краской стыда. Вато поднял девушку и положил ее на кровать. В ее глазах стояли слезы.

«Не сошла ли она с ума?» — вопрошал взгляд Цицино. Меники молча покачала головой.

«Одурманенная душа и горячая, дикая кровь», — подумал художник.

Прошло несколько дней. Меги молчала, полная ненависти и отчаяния. Тихо, как кошка, прокрался Нау в ее комнату. По-кошачьи неслышно приблизился он к Меги и тронул ее за локоть. Меги вздрогнула от испуга. Но когда она увидела направленный на нее кошачий взгляд Нау, гнев и испуг ее сразу же прошли. Нау передал Меги письмо и тут же удалился. Она начала, читать. Письмо было от Астамура. Абхаз писал пространно и лишь о любви, о любви к ней. Он умолял простить его. Он-де забылся тогда. Какой-то ураган захватил его, некий демон завладел им, ослепил, оглушил…

…Абхаз молил о прощении. Меги еще раз пробежала письмо. В ее глазах появился огонь. Она читала письмо не только глазами. Нет, она вбирала его в себя обостренно, всеми своими чувствами. Она вся превратилась в судорожное биение пульса. Меги прочла письмо до конца. Ее оцепеневшие руки вдруг изорвали письмо в клочья. Она надолго задумалась, нагнулась, дрожащими руками собрала обрывки письма, снова принялась читать. Выражение ее лица немного смягчилось. И тут она, услышала чей-то шепот в смежной комнате. Она скомкала клочки письма и прислушалась. Меги смутно догадывалась, что там говорили о ней.

— Нау, ты не знаешь того абхаза, который подарил Меги сокола? — спросила Цицино.

— Да, я знаю его, — ответил раб, — это Астамур Лакербая.

— Разве он бывает в наших краях?

— Бывает.

— И часто?

— Да.

— Как часто?

— В последнее время почти каждый день.

— В какое время дня?

— Примерно за сто локтей до захода солнца.

— Как ты думаешь, он сегодня придет?

— Да, пожалуй.

Цицино замолчала. Вдруг она приказала:

— Оседлай к этому времени моего коня! Приготовь мою черкеску и меч! Ты слышишь?

— Да.

Нау удалился. В глубине его души снова зашевелилась ревность.

Меги испугалась, узнав о намерении матери. Она знала, что Цицино в единоборстве была сильнее и смелее кого бы то ни было. Рассказывали, что она когда-то смертельно ранила одного смельчака. Меги помрачнела. Ее руки все еще сжимали клочки бумаги. Наконец она разжала онемевшие пальцы и с грустью посмотрела на обрывки письма. Они вдруг стали ей дороги. Она тщательно разгладила их рукой и спрятала.

Незадолго до захода солнца Нау подвел коня к дому. Цицино вышла в черкеске. Хотя ее бедра слегка и пополнели, но фигура напоминала фигуру юноши, а черкеска очень шла ей. Волосы женщины были собраны в плотный узел, голова обмотана белым шелковым башлыком. Красивое, но слишком зрелое для юноши лицо глядело из белого шелка. Цицино села на свою пегую лошадь и уже хотела было тронуть поводья, как вдруг перед ней оказалась Меги, которая схватила лошадь Цицино под уздцы. Девушка и сама в эту минуту была похожа на породистую лошадь.

— Не надо… не надо… — умоляла она свою мать.

У девушки и у лошади дрожали колени. Цицино недоумевала. Но, заглянув в умоляющие глаза своей дочери, она вдруг соскочила с лошади и спросила:

— Значит, ты любишь его?

Меги ничего не ответила. Она молча отошла от матери.

Да, она любила его.

Астамур был здоровым и сильным мужчиной. Любая рана быстро заживала на нем, стоило лишь покрыть ее закопченной паутиной — так мощно и дико кипела кровь в его жилах. Но рана, которую нанесла ему Меги своим высокомерием, никак не заживала… Он сожалел теперь, что овладел тогда девушкой. Но разве он в тот миг мог сдержать себя? Сегодня уже седьмой день, как он написал ей письмо, а ответа не было! Да это еще куда ни шло. Джвебе рассказал ему, что Меги оторвала голову соколу, которого он подарил ей. А ведь сокол этот был крылатым символом его сердца… День за днем он бродил после захода солнца в этих местах, надеясь встретиться с Меги. Но Меги нигде не показывалась. И сегодня он в который раз выехал туда верхом, унылый, разбитый. Над Рионской низменностью благоухало небо. Ни звука не доносилось из крытых камышом домов, стоявших на склонах, в низине, в лесу и на берегу реки. Это были низкие, маленькие домики, похожие скорее на невзрачные хижины. Тяжелые буйволы уютно отдыхали в лужах, равнодушно жуя жвачку. Совершенно подавленный, ехал Астамур на своем коне. Он потерял всякую надежду увидеть Меги. Лишь вера в какое-то чудо гнала его каждый раз к этим местам.

На повороте дороги, у могучего дуба вдруг показалась девушка. Может быть, это Меги? Мощная волна радости внезапно обдала Астамура. Конь остановился. И девушка остановилась, низко склонив голову. Словно сорванный плод была она, словно спелое семя, брошенное на произвол всесильной судьбы. Ее гневно-кроткий взгляд выдавал бурю, разыгравшуюся в ее душе. Жеребец Астамура стоял как вкопанный. В одно мгновение мужчина почувствовал, что настал его звездный час! Но конь его не двигался с места. Может быть, оцепенение передалось ему от всадника.

Пойти ей навстречу? И тут же молнией сверкнула мысль: если конь посмотрит направо, я пойду. Но конь Астамура, повернул голову налево. Глубокое уныние овладело джигитом. Его воля была парализована. Кбнь оставался на месте, беспрестанно фыркая. Астамур украдкой посмотрел в сторону девушки. Но Меги уже не было на прежнем месте. Она ушла. Может быть, поскакать за ней? Попытаться догнать? Но куда делось его мужество, его смелость? И Астамур проклял свою нерешительность, которую, как ему казалось, он никогда до сих пор не испытывал.

Меги пошла к своей подруге Бучу.

Если бы Астамур приблизился к ней, она, возможно, выслушала бы его. Но всадник не двинулся с места, а ей стало невмоготу ждать… Меги на ходу сорвала цветок, смяла его в руках и вдохнула дрожащими ноздрями аромат. Она шла к подруге, сама не зная зачем.

Она казалась себе цветком, с корнем вырванным из оберегавшей ее родной земли. Девушка бессознательно делала шаг за шагом. Что ей нужно было у подруги? Рассеяться или поведать Бучу свою тайну? Этого она и сама не знала.

В это время Меники и Уту стояли за сараем, таинственно перешептываясь. Недалеко от них сидел Вато. Он не прислушивался к их разговору, но отдельные слова доходили до его слуха. Вокруг никого не было видно. Они говорили о какой-то восковой фигурке. Уту сказал что-то, из чего Вато разобрал лишь слова «волосы» и «имя». Художник старался не прислушиваться к шепоту волшебницы и исцелителя животных и очень обрадовался, когда увидел идущую к нему Меги.

— Ты здесь, Вато?

— Меники тоже здесь.

Шепот за сараем прекратился. Вато испытующе посмотрел на Меги. Дикое выражение ее лица исчезло, легкая печаль была на ее девичьих устах… Полуоткрытые веки хранили тайну. Художник знал это.

— Ты не знаешь, где Бучу? — спросила Меги.

— Ее кто-то пригласил к себе, — ответил Вато.

Шепот за сараем возобновился. Художник взглянул на ухо девушки. Оно совершенно, как морская раковина, — подумал он. Из-за сарая продолжали доноситься отдельные слова: «Главное — имя, настоящее имя…» и затем: «Да, и не забыть шрам на носу…» Девушка задрожала всем телом. В этой дрожи было что-то от приглушенного крика орла, ужаленного змеей. Вато недоумевал…