Хуже всего в этой болезни было то, что она разлучила Екатерину с принцем. Они так мило проводили время в Виндзоре и Ричмонде. Каждый день охотились в сопровождении придворных. Устраивались пикники под деревьями, жених и невеста вели долгие разговоры на разнообразнейшие темы – от математики и астрологии до осадных машин и ружей. На самом деле Екатерина даже подумала, что принц никогда не прекратит говорить о войне!

Вошла Мария, ее милое лицо выглядело озабоченным.

– Король снова прислал гонца справиться о вашем здоровье, ваше высочество.

– Как и каждый день. Такая забота с его стороны. Король относится ко мне как к родной дочери.

– Король еще раз предлагает посетить вас. – Мария наклонилась и мягко промокнула лоб Екатерины влажным полотенцем.

Принцесса застонала. Он не хотела, чтобы король Генрих видел ее в постели или в таком прискорбном состоянии.

– Нет, Мария, пожалуйста, скажи посланцу, что я благодарю его величество, но слишком больна и не могу принять его.

Она откинулась на подушки, охваченная вялостью. Только письмо от Маргарет Поул побудило ее приподняться. Верная слову, Маргарет вот уже два года поддерживала связь с принцессой. Ее письма всегда ободряли Екатерину, в них было полно новостей о растущем семействе жены камергера и о жизни в Валлийской марке. Однако это сообщение было коротким и отчаянным.

Умер сэр Ричард Поул. Он чувствовал себя прекрасно, судя по наружности, пока не начал испытывать боли в животе, где прощупывалась зловещая опухоль. Врачи ничем не могли ему помочь. Добродушный, светлый человек умер в муках, и Маргарет погрузилась в пучину горя. А к тому же осталась почти без средств, лишь с маленькой пенсией. Она раздумывала, не поискать ли ей прибежища в аббатстве Сион и не посвятить ли маленького Реджинальда Церкви. Предложить сына Богу означало бы накопить сокровища в Царствии Небесном, объясняла она. Кроме того, Екатерина понимала, что это освободило бы Маргарет от части затрат на содержание детей. Принцесса плакала от жалости к леди Поул и желала бы иметь средства, чтобы отдать ей, тогда маленький Реджинальд мог бы остаться с матерью. Как ужасно, если им придется расстаться.

Декабрьское небо висело низко, и в комнате было сумрачно даже в разгар дня. Донья Эльвира требовала, чтобы все свечи были зажжены; в такое время она плохо видит, объясняла она, а свет нужен ей, чтобы вышивать. «А скорее, для того, чтобы видеть, не нарушаю ли я каких-нибудь правил», – думала Екатерина. Если солнце проглядывало сквозь облака, она едва не задыхалась в четырех стенах в своей жарко натопленной, переполненной людьми и залитой ослепительным светом комнате. По крайней мере, скоро настанет Рождество. Екатерина оправлялась от болезни мучительно медленно. Но когда душевные силы вернулись к ней, она еще сильнее почувствовала гнет установленных для нее строгих правил. Принцесса носила английские платья, танцевала и пела при дворе, разговаривала с придворными, каталась на лошадях и ощущала легкий вкус свободы – но что в этом такого ужасного, чтобы стоило писать королю Генриху и ее отцу Фердинанду и утверждать, будто она позорит себя?

– Я могла бы с тем же успехом жить в монастыре! – жаловалась Екатерина Марии и Франсиске.

– Аминь, – надув губы, произнесла Мария. – Мы все обречены жить в бедности, послушании и целомудрии!

– Я обрежу волосы и буду носить платок! – пригрозила Франсиска.

Екатерина через силу улыбнулась:

– Из нас вышли бы ужасные монахини!

Но письма доньи Эльвиры их величествам еще ухудшили ситуацию. Когда король пригласил Екатерину в Вестминстерский дворец на празднование Дня Всех Святых, он наказал ей следовать всем правилам, которые она соблюдала у себя дома. Досадно, но Екатерине пришлось проводить бóльшую часть времени в своих покоях, носить старые, давно забытые испанские платья, и, что было хуже всего, с принцем Генрихом она почти не виделась. Обращения к отцу не возымели никакого действия. Он не отвечал ни на жалобы доньи Эльвиры, ни на ее собственные, все более отчаянные письма.

Приказав подать накидку, Екатерина вышла во двор Дарем-Хауса. Дул свежий, живительный ветер, тени башен резко выделялись на залитой солнцем булыжной мостовой. Таща за собой Марию – разумеется, невозможно было даже подумать о том, чтобы она осталась без сопровождения, а то вдруг еще надумает заговорить с садовником или замурлыкать песенку в присутствии конюха, – принцесса прошла через арку на спускавшуюся к Темзе лужайку. Девушки стояли на пристани над кружащей серой водой, Екатерина видела перед собой широкий простор реки. К северу – больница Савой и лондонский Сити, к югу – Вестминстер, а на берегу все пространство между ними занимали дома знати. По воде сновало множество всевозможных лодок; улицы города были узки и тесны, поэтому река стала главной артерией Лондона.

– Как приятно чувствовать дуновения ветра, – сказала Екатерина. – Я не могла больше оставаться в доме.

– Долго ли еще нам терпеть это существование? – спросила Мария.

– Хотелось бы мне знать! – ответила Екатерина, наблюдая за парившими над водой чайками.

Зловонный запах Темзы неприятно бил в нос, но это было лучше, чем спертый воздух в покоях.

Принцесса все еще стояла на пристани, наслаждаясь видом на город, когда появилась донья Эльвира.

– Ваше высочество, я очень прошу вас вернуться в дом.

Екатерине совсем не понравилось, что дуэнья нарушает этот краткий и доставшийся не без труда момент уединения. Но тут она увидела лицо доньи Эльвиры.

Екатерина лежала на постели, уткнувшись носом в бархатное покрывало, и всхлипывала. Она не желала видеть рядом с собой никого, кроме Марии, потому что Мария знала, каково это – потерять самого дорогого человека. Даже приказала запереть дверь. За свою недолгую жизнь принцесса выдержала уже немало ударов, но этот был худшим, и она не знала, как его перенести.

Умерла ее мать. Изабелла некоторое время болела, но Екатерина этого не знала. Она подозревала, что родители утаивают от нее неприятные новости, чтобы не тревожить; ведь если разобраться, какую помощь, кроме вознесения молитв, она могла бы оказать, находясь так далеко, в Англии? А к Богу Екатерина и без того взывала беспрестанно. Ничего не зная о состоянии матери, она каждый день молилась о здоровье и счастье родителей.

Испания погрузилась в траур по величайшей из своих королев. Слава Изабеллы вошла в легенды; другой такой правительницы больше не будет. Екатерина не нуждалась в пустых утешениях. Это была ее мать, обожаемая и ставшая образцом для подражания. Но завоевания Изабеллы, ее достижения, ее великолепие были ничто в сравнении с любовью, которую она вдохнула в свою младшую дочь.

Голова Екатерины лежала на коленях у Марии, принцесса была опустошена и не могла говорить. Она всегда представляла себе, как в один прекрасный день приедет в Испанию и встретится с Изабеллой; мечтала оказаться в материнских объятиях, услышать ее голос – но голос тот умолк навеки. Трудно было смириться с тем, что ей больше никогда не увидеть в этом мире любимого лица.

Два дня принцесса не выходила из комнаты, отказывалась от пищи, проводила долгие часы на коленях – она молилась об упокоении души Изабеллы, которая, конечно, должна была оказаться на небесах, и без удержу обливалась слезами. Мария, несмотря на всю свою доброту и понимание, ничего не могла поделать с Екатериной. Она выражала сочувствие, она утешала, она корила – все напрасно.

Постепенно на Екатерину снизошел покой, и появились первые проблески печального смирения. Дверь отперли. На третий день принцесса появилась, бледная, с покрасневшими глазами, облаченная в траур, который носила по Артуру. Она отвергла попытки доньи Эльвиры ее утешить, желая иметь при себе только Марию. Никто другой ей не был нужен.

Повидаться с Екатериной пришел доктор де Пуэбла. Настороженная, она приняла его в своей задрапированной черным комнате. Дуэнья была начеку. Принцесса гневно взирала на маленького человечка, не в силах забыть, как тот пытался выдать ее замуж за престарелого короля. Она стояла выпрямив спину и не двигалась, пока де Пуэбла объяснял, что пришел выразить соболезнования и обсудить, какие последствия могут возникнуть в связи со смертью Изабеллы.