— Здравствуйте, учитель! — весело окликнул он.

Я равнодушно улыбнулся и без сил рухнул на деревянную скамейку. Не дожидаясь заказа, он поставил передо мной стакан горячего чая. Затем снова вернулся к своему занятию: охлаждал чай, переливая его из одной эмалированной кружки в другую. Какое-то время я смотрел, как пенящаяся жидкость, искусно растянутая между двух кружек, принимала очертания страусового пера, затем повернул голову и смотрел в темноту. К моим ногам, мяукая, пришла бездомная кошка, и шелудивая собака подкрадывалась, чтобы добыть себе немного еды среди мусора, сваленного в канаве. Всю ночь я просидел, глядя на вереницу людей, приходивших в забегаловку к Веллу за чаем.

Сначала кинозрители, крикливые и жизнерадостные, потом студенты из соседнего колледжа, молодые и беззаботные; после них — проститутки со своими клиентами, два полицейских на дежурстве, а затем — удивительно красивые трансвеститы. Они нагло смотрели на меня. Чем глубже была ночь, тем более и более странные люди приходили, пока, наконец, не приехали мусорщики. Я встал и ушел.

Утром за завтраком я сообщил их отцу хорошую новость: я нашел жилье у одних своих друзей; их дом был ближе к школе, в которой я преподавал. Я не смотрел на нее. Сложил вещи и уехал до того, как настала ночь, снимать тесную комнатку в китайском квартале, где мало что заслуживало внимания. Я стирал свои носки в умывальнике, когда неделю спустя ко мне пришел ее брат.

— Аруна мертва, — сказал он.

Ее образ вспыхнул у меня перед глазами: полураздетая, глаза горят страстью.

— Что?! — не понял я.

— Аруна мертва, — повторил он с застывшим лицом.

Как наяву, я видел ее шею, выгнутую до предела, голову, запрокинутую назад, когда она изгибалась на мне дугой, словно античная греческая скульптура. Она была одного цвета с самой землей.

— Это было самоубийство, — хрипло прозвучал его шепот, как будто он сам не верил тому, что говорил. — Она просто продолжала заходить в море, пока не утонула.

Я видел ее сильное тело и как она уходила, уходила вдаль, но странно — я не чувствовал боли. Трагедия. Клитемнестра мертва. Она больше никогда не станцует в полумраке.

На ее похороны я пришел. Смотрел в безумные глаза ее отца и разделял непонимающую скорбь ее матери с доброжелательностью самозванца-убийцы. Когда я подошел к гробу девушки, то увидел ее лежащей на моей постели, ее бедра обнимали мою подушку, и темные грустные глаза глядели на меня. Этим глазам я не мог лгать. «Спи, Клитемнестра. Спи. Ведь я лучше помню тебя в полумраке», — бормотал я у ее бледного лица. Потом вышел и недвижимо долго сидел на улице. Мой ребенок мертв. И некому было даже плакать по нему. Я вернулся в свою маленькую комнатку и отказался оставить для Аруны место в своей памяти. Она стала прозрачной. Прощай, Клитемнестра. Ты же знаешь, я никогда тебя не любил.

Со своей следующей возлюбленной я познакомился совершенно случайно, через друга друга. Чему быть, того не миновать, как говорится. На этот раз настала моя очередь упасть в шелковые объятия бессердечной любовницы по имени Ма-джонг. Ее имя творит со мной чудеса. Она взывает ко мне. Это таинственный шифр, власть страсти. Вы никогда не поймете этого, ведь вас никогда не звали ее красные виниловые губы. Один щелчок — и я, моя семья, мои грандиозные планы, мои назначенные встречи, мой незаконченный обед, моя больная жена, моя лающая собака, мои назойливые соседи — все растворяется без остатка. Я держу в руках прохладные фишки, и я уже король, но самое главное — я забываю о своей мертвой сестре. Я остаюсь с этой любовницей до утра.

Я расскажу вам настоящую тайну о нас, безнадежных заядлых игроках. Мы не хотим выигрывать.

Я знаю, что до тех пор, пока я проигрываю, есть еще смысл продолжать борьбу. Большой выигрыш неизбежно повлечет за собой невыносимое: необходимо покинуть стол, когда у тебя все еще есть деньги, чтобы потратить на свою ненасытную любовницу.

Да, это правда, я женился на Рани, чтобы покупать наряды своей любовнице, которую звали Ма-джонг, и я оставался верен ее собственническим, безрассудным прихотям все эти годы, даже когда моя семья была бедна и несчастна. Я был ужасным отцом, безмозглым отцом.

Из комнаты Нэша я уже вынес все ценные вещи. Я знал, что Рани настраивала Беллу против всей моей семьи. Как ни горько это признавать, но я знал и то, что эта сука до полусмерти избивала мою Димпл, но в итоге я все равно возвращался к своей госпоже, иначе чувство вины было невыносимым. Она была моим опиумом, обещая мне забвение. Теперь приближается смерть. Наберись храбрости! Я не боюсь. Мой отец ожидает на той стороне.

Когда мы только-только поженились, моя скорбь по Мохини раздражала мою жену.

— Ради Бога! — восклицала она. — Есть семьи, в которых войну пережил только один человек. Готова поспорить, они не ведут себя так смехотворно. Речь идет лишь об одной умершей девочке, Лакшмнан. Жизнь ведь продолжается!

Но годы шли, ничего не менялось для меня, и Рани становилась злой и как никогда завидовала, что моя умершая сестра существовала для меня более реально, чем она.

— Как ты смеешь вот так обижать меня? — кричала она.

Я никогда никому не говорил об этом, но я видел, что делали японцы с женщинами, которые им нравились. И эти воспоминания не дают мне покоя и во сне.

Это случилось, когда мы с моим другом туземцем Удонгом охотились в лесу. Японские солдаты в лесу — это все равно, что борцы сумо на балете. Они выделяются на общем фоне, словно нарыв на большом пальце. Они передвигались с таким шумом, что их было слышно за несколько миль. Однажды в субботу мы случайно встретили их на одном из участков леса. Мы спрятались в кустах за спинами этих сволочей и наблюдали, как они развлекаются с китаянкой. Очевидно, она была курьером коммунистов, бросившим вызов этому дикому лесу ради успеха дела. Как же они пользовались ею!

О Господи, я не могу описать, что они с ней делали.

В конце она уже больше не была человеком. Покрытая собственными экскрементами и истекая кровью, она тяжело дышала, лежа на земле, когда один из них перерезал ей глотку. Другой отрезал ей одну грудь и вставил ей в рот, как будто она ее ела. Они находили это веселым, заливались смехом, застегивая свои забрызганные кровью брюки и продолжая свой смертоносный путь.

Когда смолкли их грубые гортанные голоса, мы вышли из нашего укрытия и стояли, застыв и не веря в происшедшее, над телом женщины. Ее голые ноги лежали криво, а лицо было искажено кровавым куском мяса, торчащим изо рта. Было совершенно тихо, будто жестокие джунгли, которые ежедневно сами кормят себя, стали свидетелем страшной резни и теперь стояли, ошеломленные увиденным. Сегодня я все еще вижу ее, эту тихую ненависть на лице несчастной китаянки.

Мы оставили ее лежать там, это предупреждение, насмешку японцев над коммунистами. Опасаясь репрессий и не желая быть вовлеченными в войну между японцами и коммунистами, мы взяли с собой только лишь воспоминания об этом ужасе. В своих ночных кошмарах я видел, что мы стоим не над телом коммунистки-курьера, а над телом Мохини, ее обнаженные ноги лежат криво, а во рту окровавленный кусок мяса, и она смотрит на меня с тихой ненавистью.

Я совершил невообразимую несправедливость по отношению к Димпл, но, возможно, она простит меня, потому что моя голова уже давно катится по земле. Я всегда знал, что она не будет счастлива рядом с Люком, знал, что он поломает ей жизнь. Для таких мужчин женщины — это игрушки, это их собственность. Ему следовало жениться на Белле. Она покрепче и знает, что делать с такими мужчинами.

Я должен спросить, откуда грусть в глазах моей дочери. Я должен противостоять ему. Это мое право, мой долг как отца, но он умен, мой зять. Этот желтый цвет его кожи! За годы они научились подкупать даже своих богов липкими, сладкими угощениями, тогда почему не сделать этого со своим безголовым тестем? Он подкупил меня этим большим домом, в котором я живу. Он замазал мне рот сладким цементом, на котором построен этот дом.