Мама попросила братьев, чтобы те по очереди заходили раз в день, чтобы поднимать отца, меняя положение, так как он страдал от множества пролежней. Они поднимали на руках слабое папино тело и мыли его, будто он был ребенком.

Через семь месяцев все его тело было парализовано. Все его тело было таким спокойным и таким странно холодным, что, казалось, он был уже мертв. Папа все делал медленно. Он и умирал медленно, мучительно. Таков был его путь. Дыхание папы было затрудненным, и он больше не хотел есть. Постепенно и его голова становилась холодной. Мама пыталась залить молоко ему в горло, но оно только вытекало тонкой струйкой из уголков его рта и текло вниз по подбородку. А она все еще отказывалась сдаваться и сидела рядом с мужем целый день.

Однажды отец посмотрел на маму и прошептал:

— Мне повезло больше, чем Тируваллару.

После этого он больше не говорил, и ужасное безмолвие Смерти поселилось в нем. Из-под его полуприкрытых век были видны лишь белки глаз. Его дыхание стало таким неглубоким, что только зеркало, поднесенное к лицу, показывало, что его недвижимое тело все еще дышит. Лицо и голова были холодными, и все же отец дышал. Его глаза смотрели вперед, в никуда. Четыре дня он лежал холодный, но все еще дышал. На пятое утро мама проснулась и увидела, что он весь стал совсем холодным. Больше не чувствовалось теплого дыхания из его ноздрей. Его рот был полуоткрыт. Все его дети и внуки собрались вокруг его кровати, когда мама позвала доктора Чу. Доктор Чу констатировал, что папа умер.

Мама не плакала. Она попросила Лакшмнана выпрямить его ноги, принеся из кухни большую палку, а затем вышла из комнаты. Лакшмнан ударил палкой по папиным коленным чашечкам. Мы услышали хруст, и мой брат медленно надавил на негнущиеся ноги, чтобы те снова выпрямились. Лакшмнан вынес в гостиную мамину скамью и положил на нее папу. Матрац с большой посеребренной кровати вынесли на задний дворик и сожгли. Там вечером был большой костер. Я видела, как мама стояла там совсем одна, глядя на оранжевые языки пламени, съедавшие хлопковую набивку. Она выглядела, словно вдова, бесстрашно ожидающая выполнения обряда сати. Я могла представить, как она смело бросается в огонь, где сгорает тело ее мужа. Никому не нужно было подталкивать маму. Никто, правда, и не посмел бы. Внутри нее горел огонь куда больший, чем тот, что сжигал матрац. Она сжигала большую часть своей жизни. Все дети были зачаты на этом матраце. Годами она снова и снова набивала матрац, чтобы он был плотным.

Мама смотрела на огонь и теперь только осознала, что любила мужа. Все эти годы она любила его и даже не знала об этом. И даже на свои непривычные приступы боли, когда он упал, она не обратила внимания и посчитала это глупостью. Возможно, она и тогда знала это, но была слишком горда, чтобы признаться. Ей следовало бы ему сказать. Как бы она хотела, чтобы она сделала это тогда! Это бы сделало папу счастливым. Почему, почему, ругала она себя, она ему не сказала этого? Это могло бы даже дать ему желание жить. Мама знала, что целью всей его жизни было добиться, чтобы она его полюбила. Последние слова, так мучительно сошедшие с его неподвижных уст, одновременно горько и сладко звучали в ее голове. «Мне повезло больше, чем Тируваллару». Она поняла, что он хотел сказать. В ряде историй, составлявших цепочку индийских легенд, Тируваллар был одним из самых великих мудрецов, когда-либо живших на земле. У смертного ложа своей жены он пообещал ей выполнить ее просьбу. «Проси, — сказал он. — Проси чего угодно твоему сердцу». Она могла попросить самое заветное, к чему стремится каждый индус, — мокша — освобождение от необходимости последующих перерождений, но вместо этого она спросила, почему в начале их брака он попросил каждый раз приносить ему с едой иголку и стакан воды. Насколько она могла судить, он никогда не воспользовался этими предметами.

«Ах, моя дорогая жена, иголка нужна была для того, чтобы поднять каждое рисовое зернышко, которое могло упасть с бананового листа, а чаша с водой — для того, чтобы опустить его туда и омыть перед тем, как я его съем. Расточительство есть грех, преграждающий вход на небеса. Но поскольку ты ни разу не позволила ни одному зернышку упасть мимо, мне никогда так и не понадобилось воспользоваться иголкой или чашей воды». И поскольку она была такой хорошей женой и всегда была безупречна, Тируваллар даровал ей достижение мокши. На последнем издыхании папа хотел сказать маме, что она была ему даже дороже, чем идеальная жена Тируваллара.

Слезы текли по маминым щекам. Она знала, что сама во всем виновата. Это она заставляла детей презирать его, учила их не обращать на него внимания и высмеивала его неуклюжесть, а мягкость натуры расценивала как свойство слепо подчиняться. Потом она начала систематически превращать родного и доброго человека в чужого и глупого. Она предала его. Его, который так ее любил. Она чувствовала себя пораженной своим же нетерпением, своей же невероятно мудрой головой. Ее голова разрушила ей сердце.

 Севенес

Всю свою жизнь я неизменно отказывался признать великую проницательность Омара Хайяма. Истинное, таинственное значение его стихов, словно вино, — такое крепкое, что становится опасным для того, кто его выпьет. Оно казалось проще в поверхностной западной интерпретации. Понимание того, что «голос из кабачка» был не льстивым, мяукающим звуком, сорвавшимся с накрашенных губ в ранние утренние часы в каком-то убогом номере гостиницы Таиланда, могло бы открыть тайну жизни. А я не хотел ее разгадывать. Однажды открытая, она виднелась бы где-то вдалеке, серая и скучная.

Знал ли Хайям об Апсарах, божественных нимфах, которых можно купить за несколько американских долларов за ночь? Я скажу великому поэту — только бы мне встретить его в ином мире, — что мой напиток жизни был тоже золотым, но он лился из бутылки виски «Джим Вин». И был он чертовски хорош. Хайям бы понял меня. У этого человека были верные суждения. Стоит ли обижаться на Создателя за столь несовершенное творение его рук? Самым неуклюже сделанным сосудом был я. Стоит ли мне смеяться над собой? Тот, кто придал мне такую форму, также клеймил меня виноградным листом порочности. Темно-зеленый, он цвел в начале моей жизни и охватил всю мою душу. Что можно было сделать?

Я неисправимый циник, Крепкие напитки, вкусная еда и легкая жизнь ведут меня по несомненно ложному пути, Я смотрю на свою маму непонимающе и разочарованно. Ею управляют исключительно материальные цели. Возможно ли, рассуждаю я, что она просто не знает, как ужасно чудовище, которое она лелеет на своей груди?

Чувствуя, что ему перечат, чудовище постепенно высосало из нее всю жизнь. Мало того, мама хотела, чтоб оно перешло в нас, но одно и то же зерно принуждения приносит разные плоды в разных сосудах. Они выглядят по-разному, пахнут по-разному и требуют абсолютно разного употребления. Мое — пахнет дешевыми духами и требует на обед бесконечно гладкое тело, а для Лакшмнана оно пахнет металлом, ездой на впечатляющих размеров «мерседесах» и жизнью в огромном доме в лучшей части города.

Она была так сильна, моя мама, что крушила все, что попадалось на ее пути к цели. Я же восстал. Отправился в долгий путь — домой, к себе самому. Я принял решение не только войти в дом заклинателя змей, но и подружиться с его сыновьями и научиться их темным секретам и умениям. Мама, конечно, была права: что-то очень странное происходило в этом доме. Даже маленьким мальчиком я мог чувствовать и видеть эту невидимую для других ауру, местами очень темную, но больше всего — в комнате с черными занавесками, где стояла большая статуя Кали, богини Смерти и Разрушения. Она злобно смотрела на меня, а я бесстрашно глядел на нее. Рука моего Создателя дрогнула; когда он лепил меня. Он сделал меня эгоистичным, бессердечным и бесстрашным перед лицом неизвестного. Мое убеждение, что нет пути назад, еще будет проверено на прочность. «Веди меня дальше», — опрометчиво делаю я свой выбор.