— Потряси животом, — приказывала я, и тут же весь его живот начинал дрожать. За этим следовал взрыв неконтролируемого смеха.

— Шшш, — предупреждал он, засовывая бутылку с виски глубже между подушками. — Ты разбудишь Рисовую Маму.

— Кого? — спрашивала я.

— Дающую Жизнь, вот кого. На Бали ее дух живет в фигурках, сделанных из пучков риса. Со своего деревянного трона в семейном амбаре она охраняет урожай, которым щедро одарила рисовые поля. Ее святость такова, что грешникам запрещается входить к ней и брать хоть одно зернышко от ее фигурки.

Дядя Севенес грозит мне пальцем. Нет никакого сомнения, что он пьян.

— В этом доме наша Рисовая Мама — это твоя бабушка. Она хранительница грез. Присмотрись получше, и ты увидишь, что она восседает на своем деревянном троне, держит в своих сильных руках все наши надежды и мечты, великие и маленькие, твои и мои. И годы не изменят ее.

— О! — вскрикиваю я и в воображении рисую бабушку, не слабую и часто грустную, а, как Рисовая Мама, сильную и великолепную, тело которой усыпано зернами риса, она держит все мои спящие мечты в своих крепких руках. Очарованная этой картиной, я опускаю голову на дядин живот, словно на подушку.

— Дорогая, дорогая Димпл, — он вздыхает с грустью. — Если бы только ты всегда оставалось маленькой. Если бы только я мог защитить тебя от твоего же будущего, от тебя самой. Если бы я только мог быть, как шаманы Инну, которые могут, находясь далеко, ударить в барабан и заставить оленей плясать, пока не придут охотники. Пока не придет их смерть.

Бедняга дядя Севенес. Я была слишком мала, чтобы понять, как это может быть, чтобы демоны и духи быстро гнались за ним по пятам с огромными горящими, словно у крокодила в темноте, глазами. Они преследуют. Преследуют. Преследуют. Я лежу у него на животе, наивная, и думаю, может быть, шаман уже где-то ударил в свой барабан и охотники уже приближаются? Возможно, поэтому он всегда танцует на улице румбу, меренгу и ча-ча-ча?

— Рождение — это всего лишь отсроченная смерть, — говорит дядя, его теплое дыхание пахнет виски. Потом он берет билет в спальный вагон и едет в опасные, странные районы Таиланда, где можно исчезнуть без следа, где девушки обладают невообразимо гибкими телами и излучают камасалия (любовные флюиды), благоухающие, словно свежие цветы китайской сливы личи.

Все еще нуждаясь в чем-то, чему он даже не может дать названия, дядя Севенес едет в Порт-о-Пренс на Гаити, где общается с лекарями вуду, черные ауры которых внушают мистический ужас. Он зачарованно смотрит, как они открывают врата к духам и показывают ему двух существ, которых зовут Зид и Адель. Он прислал открытку с большим водопадом, где «все то и дело входят в транс, с их губ срываются странные, неузнаваемые слова, а сами они бессознательно корчатся на камнях».

Все эти годы я хранила письма с фотографиями, где он стоит у подножия гигантских египетских пирамид. «Наконец, я понял, как чувствуют себя муравьи, находясь у нашего порога», — пишет он неразборчиво. Он спит в пустыне под удивительным небом из миллионов звезд и идет по морю из мертвых птиц, их крошечные глаза и клювы усыпаны кружащимися песчинками, теми, что никогда не прекратят свой блуждающий путь по пустыне, пьет крепкое молоко верблюдов и замечает, как громко они жалуются, когда их нагружают. Их ступни такие же большие и такие же мягкие, как чапачти. Дядя Севенес ест сухой, как камень, хлеб и с удивлением наблюдает за тем, как маленькие мыши прибегают, будто из ниоткуда, за каждой крошкой, упавшей на песок. Он рассказывает мне, что слово, означающее женщина, хорман, происходит от арабского слова харам, что значит запретная, не мужчины там называют красивых девушек «беллабуз».

Ему предлагают красивых девушек, лежащих на роскошных подушках у бассейна в дрожащей чадре и богатых одеждах и защищенных каменной решеткой, из-за которой они могут наблюдать за жизнью по ту сторону, оставаясь незамеченными. Они смотрят на свое покачивающееся в воде отражение или в старинные круглые персидские зеркала. Их глаза разрисованы блестящими звездами, с красными точками во внутренних уголках. Их груди, покрытые мускусным блеском, и пупки, украшенные драгоценными камнями, сверкают в заходящем солнце, когда они игриво брызгают друг на друга розовой водой. Равнодушный ко всему этому и невозбужденный, дядя Севенес написал: «Неужели я так изнурен? В чем может быть дело?»

Подавленный, он ушел на месяц в охотничью экспедицию.

— Побыть одному пойдет мне на пользу, — сказал он.

— Он так потеряет работу, — сокрушалась бабушка.

Дядя вернулся, немного восстановив силы, загорел, как негр, под беспощадным солнцем и, как ни странно, остался совершенно равнодушным к полученному результату экспедиции — что это только вопрос времени, когда африканский лев устанет от колеса жизни и пойдет по тому же пути, что и индийский лев, то есть это теперь вид, находящийся под угрозой исчезновения. Я была ужасно напугана, потому что люблю львов. Их темно-желтые глаза, золотые лапы и этот восхитительный рев взрослых самцов, который, кажется, звучит из самых недр земли. Наступают сумерки, и львы выглядят так, будто высечены из той же скалы, на которой лежат.

Дядя Севенес продолжил путешествие дальше, в Сингапур, без восторга изучая там уровень жизни, и в итоге отправился на север, в край тысячи склоненных Будд, монахов в желто-оранжевых одеждах, бьющих в свои гигантские гонги, и искусно вырезанных шпилей, сверкающих в дымном пурпуре вечера. Он решил, что если съездит туда, то снова сможет почувствовать уже знакомое ему: упругую грудь, изогнутую линию живота и шелковую кожу бедра.

Бабушкина еда была простой, но здоровой. Она держала мое лицо у кухонного окна под лучами солнца и проверяла, чтобы мочки моих ушей были прозрачными, а значит, здоровыми. Удовлетворенная результатом, она кивала головой и бралась снова резать лук, разрезать на четыре части баклажаны или обрывать листья шпината. Ей все было интересно — про папу, школу, мое здоровье, моих друзей. Она хотела знать все и, казалось, больше всего гордилась моими хорошими оценками.

— Как твой отец, — говорила она. — До того как неудача свалилась на него.

Мы много играли в китайские шашки, а бабушка то и дело мошенничала. Она ненавидела проигрывать.

— Ой, пятно крови! — кричала она, чтобы меня отвлечь, и быстро, как молния, передвигала шашки.

Мы с дедушкой часто сидели на веранде и смотрели, как вечернее солнце в небе становится красным, готовясь к ночи. Я читала ему вслух Упанишады. Однажды он уснул в своем откидывающемся кресле. Когда я разбудила его, он какое-то время глядел испуганно, прищурился в замешательстве и назвал меня Мохини.

— Нет, это я, Димпл, дедуля, — сказала я. Он выглядел разочарованным. Я, помню, подумала, может, он просто не любит меня. Может, он любит меня лишь потому, что я была немного на нее похожа.

Оставшиеся дни всегда пролетали стремительно, солнце садилось все быстрее и быстрее, неумолимо приближая конец каникул. В последнюю ночь я всегда плакала перед тем, как заснуть. Одна мысль о возвращении в школу, к завистливому Нэшу и Белле, к маминой ярости была практически невыносимой для меня. Больше всего мама злилась, когда я возвращалась от бабушки.

Пока мы росли, мама с папой были самой странной частью нашей жизни. Они были словно порох и спичка, которым достаточно лишь кремня или твердой поверхности, чтобы мгновенно вспыхнуть и превратиться в настоящий фейерверк. В свое время они много раз находили этот кремень или шероховатую поверхность. Бабушка говорила, что они враги из прошлой жизни, связанные между собой узами своих грехов. Будто два каннибала, которые питаются друг другом, чтобы выжить. Они могли начать говорить о монахинях Андалузии или о том, как готовить яйца на завтрак, а закончиться это могло подбитым глазом или разбитым сервизом.

— А что это ты шпионишь за нами? — потом кричала мне мама в истерике.

— У меня через час встреча, поэтому я оставлю тебя в доме у Аму, угу? — предлагает-утверждает папа. У папы красивое, но грустное лицо.