И притворила за собой дверь.

— Ахти! — вскрикнула Пелагея. Лицо ее вытянулось и побледнело. Она полными ужаса глазами смотрела на Кузьму. Кузьма и сам растерялся, оцепенел от услышанного. «Неужели и правда?» Холодный пот прошиб его. Но, не желая согласиться с услышанным, сопротивляясь, Кузьма крикнул свирепо:

— Врет, врет она все! Старая колдунья! Врет!

Всю ночь Кузьма не спал. То он, то Пелагея поочередно носили ребенка. Пока держишь, покачивая, вроде бы и спит, а как положил, опять начинает плакать. Всю ночь стояла на столе зажженная лампа. От этой томительной тревожной бессонницы голова у Кузьмы отяжелела, будто пудовую каску надели на нее, даже шея болела.

Наступал тот час, когда заметно просветлело небо; встречая рассвет, засвистели по всей округе птицы; вернувшись с охоты, пришла в избу кошка, отряхивая намокшие от росы лапки.

— Приляг, отдохни немного, — предложил Кузьма умаявшейся Пелагее.

— Да теперь уж чего ложиться, скоро вставать, печь топить.

— Ну все-таки…

— Сам прилег бы.

— Я ничего, привычный. На войне приучился. У сапера тогда работа, пока все спят.

— Боюсь я чего-то…

Кузьма промолчал. Пелагея приткнулась возле спящего Сеньки, подложив под голову руку, не мигая, тяжелым взглядом смотрела перед собой.

— Утром надо ребят в Заречье послать, — сказал Кузьма, — пусть еще раз проведают.

— Только бы утра дождаться…

— Зря ты так… Нельзя… Ни к чему это… Вот один раз я в госпитале лежал… Не шевелился и не разговаривал. Сначала разные доктора меня смотрели. Потом пришел профессор. Такой седой старик, знающий. За ним помоложе доктора, как стадо. Всех в палате смотрели, а потом меня. Он ко мне на край кровати сел и ничего не говорит, только смотрит. А глаза такие жалостливые. И руку мне пожал, попрощался. Ни слова не сказал, встал и вышел. И остальные все вышли. Не сказали ничего.

— А ты?

— А я ничего, выжил. Потому что верил: выживу! Профессор не поверил, а я — поверил!

Опять заплакал, заметался ребенок.

— Давай теперь его мне, — поднялась Пелагея. — Что, что, маленький, что болит?

Кузьма вышел на крыльцо. Сел, обхватил голову.

Белесый дымок стлался над лощиной, висели над кустами блеклые ночные звезды.

Кузьма сокрушенно вздохнул, покачал головой:

«Говорить только ей ничего нельзя, расстраивать. А ведь и верно, не жилец младенец…»

Утром Сенька сбегал в Заречье, и оттуда вместе с ним пришла Лариска. Через плечо — сумка с красным крестом. Спросила, издали глянув на ребенка:

— Что у вас?

— Да вот, — горестно кивнул Кузьма, недоверчиво присматриваясь к Лариске.

— Я еще мало понимаю в медицине, не выучилась, — откровенно призналась Лариска. — Но если хотите, я его в больницу направлю… Только это правда, что вы его нашли?

— Правда, — ответил Кузьма.

— Тогда вам его обратно не вернут.

— Как это? — удивился Кузьма.

— А так. Он же не ваш.

— А чей?

— Ничей. Как казенное имущество.

— Какое такое имущество! — возмутился Кузьма. — Что ты болтаешь? Может, я его не нашел? Может, в долг взял?

— Все равно ребенок не ваш. Ребенок тяжело болен, и надо отправить в больницу.

Лариска была из тех настырных людей, которые, получив хоть маленькую власть, пытаются проявить ее полностью.

— А я не хочу! — крикнул Кузьма.

— Никто вас и спрашивать не будет.

— Вот что!.. Ты тут не самовольничай! — вспылил Кузьма. — Не особенно-то… Уходи отсюда!

— Никуда я не уйду!

— А я сказал, не дам!

— Дадите!

— Не дам!

— Кузьма, Кузьма! — вскочившая в избу Пелагея оттолкнула Кадкина, стала между ним и Лариской. — Опомнись! Что ты!

— Ба-атя, ба-атя! — завопил и захныкал Сенька, тоже хватаясь за Кузьму.

— Что случилось? Что случилось? — недоуменно спросил вошедший в избу и никем не замеченный Силантьев.

— Да вот, — смутившись, ответил Кузьма, неопределенно указав на Лариску.

— Степан Петрович? Вы уже вернулись? — удивленно воскликнула Лариска.

— Ну, кто здесь болен? — Силантьев положил на лавку туго набитый старенький портфель и направился к умывальнику сполоснуть руки. — Мне ваш кум сказал, что я здесь нужен.

Он говорил это, а сам все смотрел на лежащего на сундуке ребенка, вытер руки и направился к нему. И здесь произошло неожиданное: Сенька, зорко следивший и за Лариской, и за Силантьевым, еще не пришедший в себя после недавнего испуга, вдруг из-под самых рук Силантьева выхватил ребенка и бросился к дверям.

— Стой, ты куда? — уже на пороге сумел схватить его Кузьма. — Ты что, что с тобой?

— Не отдавай им, слышишь! Не отдавай! — закричал Сенька, испуганно оглядываясь на Силантьева и Лариску.

— Иди гуляй, — велел ему Кузьма.

— И ты иди, — попросил Силантьев Лариску.

На цыпочках прокравшись через избу, Кузьма остановил на часах-ходиках маятник, пока доктор слушал ребенка.

— Ну что? — не вытерпев, не дождавшись конца осмотра, спросил шепотом. — Что, Степан Петрович?

— Ничего страшного. Жить будет!

После того как Силантьев и Лариска ушли, Кузьма, почувствовал какую-то слабость. Может, это сказалась бессонная ночь. А надо завтракать да идти на работу.

— Что ж, покорми меня чем-нибудь, пойду косить, — попросил Кузьма жену.

Она стала накрывать на стол, а он сидел и не решался сказать ей то, что надумал. Не знал, с чего бы начать…

— Послушай, Палашк, это… Мальчуган-то какой хороший… Привык я как-то к нему. Ведь отдадим — жалко будет.

— Ты что надумал? — грозно глянула на него Пелагея.

— Так я что? Я говорю, хороший парень… скучать будем.

— Ты что выдумываешь-то? — насторожившись, явно встревожилась Пелагея.

— А что?

— С ума спятил!.. У тебя своих четверо!

— Да где четверо, там и пятый!

— Их обуть, одеть, прокормить надо!

— Так я мужик здоровый! Плотник я! Покалымил — мешок картошки! А что мне работа — раз плюнуть! Мне только давай! Погляди на меня! Я что пахать, что косить, дрова рубить — пожалуйста! Во мне сила играет. Плясать, так и плясать, во!

— С ума сошел.

— Во! Мы что хочешь можем!.. И вприсядку!.. Поскользнулся… — поднявшись с пола, сконфуженно пояснил Кузьма, пряча глаза. И помолчав, добавил уже тихо, грустно: — Так ведь, честное слово, жалко. Привык я. И малец-то хороший…

— С ума сошел, — повторила Пелагея, но уже с другой интонацией, дрогнувшим, потеплевшим голосом.

— А?.. Проживем, — обнял ее Кузьма. — У других баб мужиков нет, не вернулись. А у тебя — я. И Митька вон уже большой стал…

— Батя, батя! — позвал с улицы Сенька, стоя под окном, махал белым треугольником. — Тебе письмо!

— Что такое, откуда? — удивился Кузьма. Не было у него на стороне ни друзей, ни родственников.

— Может быть, война, — всполошилась Пелагея.

Кузьма распахнул окно и, приняв от Сеньки письмо, развернул листок, стал читать, пошевеливая губами. А Пелагея ждала, внимательно глядя на него. И только пальцы рук у нее непроизвольно комкали на груди кофточку. Кузьма прочитал и протянул листок Пелагее.

— Она, — произнес удивленно.

Пелагея держала листок — вроде бы не знала, что с ним делать.

— Устроилась, пишет, — пояснил Кузьма. — Прощения просит. Эх, опять я промахнулся, ошибку выдал!..

Война! Она прошла через сердце России и еще долго будут кровоточить раны ее народа. И еще долго будут писатели обращаться к военной теме, свидетельствовать ужасные последствия войны.

Война своим огненным крылом опалила и детство Павла Васильева. Выехал он на каникулы в псковскую деревню к родным и остался там на три страшных оккупационных года, когда фашисты в борьбе с партизанами уничтожали и старого, не щадили и малого. На всю жизнь в сердце и памяти запечатлелись жестокие картины, и теперь, когда Павел Васильев пишет свои книги, ему нет нужды выдумывать. Он рассказывает о том, что видел, чему был сам свидетелем. В повести «Выбор» описана ужасная кончина старой Фетиньи. Так в 1943 году немцы живьем сожгли его прабабушку. Вот как об этом сказано.