— Победа! — увидев Юрку и, может быть, не слыша дядьку, улыбаясь, кивает нам фотограф. Он, прищурясь, смотрит на нас, и чувствуется, как ему хочется что-то сказать; одна за другой бегут у него подтолкнутые нашим появлением взбудораженные мысли, как бы промелькивая в прищуренных глазах, и, откликаясь на них, фотограф вдруг спрашивает с какой-то задиристой раздражительностью:

— А если я вдруг в Академию поступлю, тогда как? А? Я все-таки художник! Художник! — Он вырывается от дядьки и сильно ударяется плечом об угол торчащей из-за ларька фанеры.

Там, прислоненные к стене, то ли заготовленные впрок, то ли уже выброшенные, стоят щиты: комбайнер в поле, строитель на фоне подъемного крана, и на каждом щите на месте лица — дыра.

А сквер, весь сквер вокруг ларька запружен людьми. Война кончилась! Победа!.. Кто-то играет на баяне, вальсирует сразу с десяток пар. Особенно выделяется одна, мужчина в пальто с плотной, уже начинающей седеть женщиной. Они кружатся в каком-то упоении. У нее спал с плеча голубенький газовый платочек и летит по воздуху, летит, взмелькивая то у правого, то у левого плеча, а она что-то поет и кружится, закрыв глаза, изредка повторяя: «Быстрее, быстрее…» Мужчина скинул пальто, наугад швырнул его кому-то на руки — потом найдется, и, пока он занят этим, женщина продолжает кружиться, держа руки так, будто он все еще ведет ее, и он подхватывает ее на лету, сразу включается в танец, они кружатся, кружатся, — кажется, этому счастливому танцу не будет конца.

По улице мимо сквера ползет поливочная машина, ребятишки толпой бегут за ней и рядом, стараясь заскочить вперед, под струю, и, опередив их, пожилые тетки, седые, тоже выскакивают под эту струю, а потом стоят, не отряхиваясь, и громко, от всей души хохочут, хвастливо кричат на всю улицу:

— Девки, меня больше всех окатило! Меня-то всю залило! Ха-ха!

А по их лицам с мокрых волос катится вода.

Вечером мы все вместе, вся наша коммунальная квартира, собираемся на кухне. Нет только Мишки. Он еще днем ушел с девчонками.

Мы накрываем общий стол и садимся по своим привычным местам. Глафира — с торца, я — рядом с мамой, напротив тети Али.

— Давайте-ка сменим лампочку, — предлагает Глафира. — У меня там есть стосвечовка. Вкрути-ка, Вася.

— Куда же такую, лимит выйдет, обрежут свет.

— Не обрежут! Ни фига не случится. Пусть по-настоящему будет светло!

Я заменяю тусклую сорокасвечовку. И на кухне вдруг разом делается просторнее, радостней, праздничнее.

— Ну вот, другое дело, — говорит Глафира.

Достает бутылку и, шлепком по донышку выбив пробку, разливает водку. Все смотрят, как она льет, ждут.

— Ну… — оглядев всех, встает Глафира. — С Победой!

Она поднимает рюмку, и мы все встаем.

— С Победой, дорогие товарищи!

— С Победой, Дуська, Вася! — говорит тетя Аля.

— И вас с Победой!

Мы чокаемся. Расплескивая водку, обнимаемся, сгрудившись над столом, целуемся.

— С Победой! Ура! Ура! Ура!

Кричим громко и долго. И снова обнимаемся.

— С Победой!

— Вот так теперь и будем все вместе собираться, — говорит тетя Аля. — За одним столом. Самое большое счастье, когда люди вместе. Ни барахло, ни деньги не нужны, а вот чтоб люди были.

— Давайте еще сразу по одной, — предлагает Глафира и тянется за бутылкой.

— Куда торопиться, Глашенька.

Но Глафира не слушает, льет.

— За тех, кто делал Победу. За всех павших! — глухим, сдерживаемым голосом говорит Глафира. — За всех!

— За них! — повторяет торопливо тетя Аля, а слезы катятся у нее по щекам. — За Толечку моего, за Муську, за всех!.. Ах, Муська, как же ты не уберегла себя! Как бы ты сегодня была нужна нам!

— И за моего любимого Митю, — вдруг добавляет Глафира.

— Как? — Все удивленно поворачиваются к ней. — Да что ты, Глаша?

— Нет его, все! — Она сидит, покачивая головой, тяжеленной, кудлатой. Кулаки застыли перед ней.

— Да с чего ты взяла-то? — робко, не соглашаясь с услышанным, не веря, спрашивает тетя Аля.

— Черная бумага лежит. Еще с сорок первого года.

— И с той поры ты все молчала?.. Молчала?..

А мне припомнилось, как в день моего возвращения в Ленинград она стояла в углу в коридоре, обхватив Митины удочки. И как потом часто закрывалась у себя в комнате, пила водку. Глушила горе. Не искала сочувствия. Ни с кем не хотела своей скорбью делиться Глафира.

— Господи, сколько потеряно!

— За всех!

За столом становится тихо. Все поникли, призадумались.

— А теперь, девочки, давайте немножко поплачем, — говорит тетя Аля. — Вот и дождались мы этого дня, светлого праздника. Тысяча четыреста восемнадцать дней мы ждали. Давайте, девочки, поплачем немножко. Сегодня нам прощается.

Она склоняет голову, подносит к глазам скомканный платок.

— На фиг! — вдруг распрямившись, откинувшись, кричит Глафира. — На фиг!.. Наплакались. Не будем плакать!.. Они за этот день головы положили, за то, чтоб весело было. Так имеем ли мы право плакать? Нет! Петь будем! — Она осматривает присутствующих, глубоко, шумно вдыхает и вдруг глушит всех нас своим громовым неуемным раскатистым басом:

Гудит, гремит Глафира. Дребезжит посуда на столе, вибрирует в лампочке «волосок».

— Пой, Вася, помогай! — толкает она меня.

И неожиданно, как взрыв, — бах! Вздрагивает дом. Все вскакивают. Салют, салют! За Таврическим садом, над крышами домов, взлетают ракеты. По всему небу брызгает красным, желтым, зеленым.

— Ура! — кричат на улице, где собралась толпа, особенно многолюдная у перекрестка.

— Ура-а! — громче и дольше всех вопят ребятишки, бегут в ту сторону, где стреляют.

— Ура! — кричим мы, сгрудившись у окна. — Победа! Победа! Ура! — Обнимаемся, целуемся.

— Победа! — кричат из всех окон нашего дома.

Вернувшись в комнату, я достаю Муськин дневник и следом за ее записями делаю свою первую запись:

Ездовой был белобрысый солдат года на три старше Василия, Шинель нараспашку, пилотка на затылок, глаза веселые, озорные, зуб золотой. Василий долго уговаривал его, упрашивал, но он отвечал одно и то же:

— Нет, не могу! Ну не могу! Хоть сердись, хоть нет — не могу! Прямо — куда угодно, а в сторону — не поеду. Я на службе.

— Здесь недалеко. Километров семь.

— Все равно не могу. Видишь, на шоссе тонем, а куда же в сторону!

— Да мы столкуемся с тобой!

— И шнапсик найдется?

— Найдем!

— Так бы и начинал. Эх, была не была, садись! — воскликнул ездовой, привстал, рванул вожжи и хлестнул по лошадям. — Но, одры!

Телега сдвинулась и поползла по дорожной зыбкой грязи, подгребая колесами.

— А покурнявкать есть? — спросил ездовой.

Василий достал кисет.

— О, живем! Пожирнее заверну, если не возражаешь. Можно?

Он оторвал косой уголок газеты и взглянул на пустой левый рукав Василия.

— А тебе завернуть?

— Нет, спасибо.

— Ну, как хочешь. Дело хозяйское. Домой?

— Домой.

— Это здорово!

— Да как сказать…

— Ну! — возразил ездовой. — Это брось! Могло быть хуже. По-всякому могло быть. А это — ни фига, девок щупать сможешь, и хорош!

Ездовой задорно рассмеялся, подмигнув Василию.

— Значит, местный, а? Скобарь? «А Чихачево нам ничово и Сущево нипочем. В Чихачеве гулять будем, а в Сущево не пойдем!» Теперь отсюда фронт далеко ушел. Раньше было слышно, как постукивали, а сейчас — тишина-а! Информбюро сообщило, наши уже в Латвии.

Василий молчал. Телегу болтало из стороны в сторону, будто лодку, грязь срывалась с колес и шлепалась на ноги.