Над головой, просвистев крыльями, пронеслась стая уток.

Василий сидит на бревне у перекрестка, ждет. Из прогона идет Настя, белеет ее платок. Василий поднимается ей навстречу. Они берутся за руки, взглянут друг на друга и улыбнутся. Идут к реке. Останавливаются на крутом берегу.

— Ну подожди. Не надо… Стыдно, — горячим шепотом говорит Настя.

— Чего стыдно?

— Да вон луна смотрит…

Мишка Рябухин был лет на семь старше Василия. Жил он на соседнем хуторе, километрах в двух от деревни. За несколько лет до войны по вербовке уехал куда-то на Север, приезжал только один раз, по телеграмме, на похороны матери. Распродал все. Неделю пил после этого. А перед отъездом, хмельной, вынес из избы настенную фотографию под стеклом, на которой были запечатлены еще совсем молодые его отец в русской рубахе с застегнутым на все пуговицы воротом и мать — в платьице с кружевным воротничком, поставил на пригорок и метров с двадцати палил по ней из ружья до тех пор, пока не расстрелял в клочья…

Василий проснулся на рассвете. Он услышал непонятный протяжный звук, похожий на скрип колодезного журавля.

— Мама, что это?

— Алена плачет. Каждое утро…

Невмоготу было слушать это. Он встал и вышел на улицу. Прошел на Аленин участок. Бабка Алена сидела на земле, прислонясь к стволу березы и уронив на колени руки. Она не плакала, она тоненько и негромко кричала, единым долгим стоном. Умолкла, когда подошел Василий.

— Тетя Алена, — сказал Василий, — нельзя же так… Нельзя!

— Вася, — попросила Алена. — Сынок, сделай скворечник. Скворец прилетел. Ему еще Алешка скворечник делал. А скворечника нету…

Василий больше не мог спать. Он умылся, прошелся по деревенской улице за околицу. Остановился и долго всматривался, стараясь понять, что же это. По борозде, спиной к Василию, шел за плугом дед Андрей. А плуг тащили, напрягаясь, валясь вперед, три женщины. От конца полосы они повернули и пошли навстречу Василию. Средней шла Настя. Василий ждал, пристально смотрел на нее. И сердце тревожно постукивало у горла. Женщины не видели Василия. Как бурлаки, поскальзываясь на сырой земле, спотыкаясь, они тянули лямку. И все ближе, ближе к Василию. Настя приподняла голову, взглянула и остановилась. И другие стали. Она смущенно поправила сбившийся платок и долго смотрела на Василия. И радость, и тревога — все было в ее взгляде.

Она не постарела за эти годы, будто ссохлась, потемнела вся ликом, как образ на старой иконе. Зрачки глаз стали острыми, колючими, И сами глаза в глазницах — как на больших темных блюдцах.

Василий подошел и поздоровался. Настя молча кивнула ему и отвернулась. Он видел, как она напряжена, как не глядя, всем телом, спиной, затылком следит за Василием.

— Прогуляться, посмотреть вышел? — спросил дед Андрей.

— Да.

— Вот, Вася, — сказал дед Андрей, — грех какой у меня на душе. Не на лошади, не на корове — на людях пашу! Где ж это слыхано! Земля меня не примет! — Дед горько покачал головой: — Эх!

Василий молчал. Молчали и женщины, посматривали исподтишка то на Василия, то на Настю. Чувствовалось, все ждут, что же будет. Настя тоже это чувствовала. И вдруг она встрепенулась и побежала.

— Я приду сейчас! — крикнула не оглядываясь. — Я сейчас!

Она бежала к деревне. Неторопливо бежала, бесцельно. Все это понимали. И всем было совестно смотреть.

— Ну что ж, — сказал дед Андрей, — трогай, бабы. На Гитлера, на него, паразита, все запишем…

Настя шла шагом. Не шла, а брела, не глядя под ноги. Василий догнал ее и пошел рядом. Он не знал, что ей сказать, и она молчала. Так они и шли, ожидая чего-то.

— Что молчишь-то? — наконец тихо спросила Настя.

— А что говорить…

— Ждала я тебя… Дождалась… А помереть легче бы… Вчера хотела к тебе прибечь. Посмотреть, какой ты. Подумала, не захочешь. Зачем теперь я…

— Ну и какой?

— Такой… Как был… — попыталась улыбнуться — так медсестры смотрят и улыбаются во время операции. Уж лучше бы не улыбалась. — А я совсем состарилась… — Она говорила и говорила…

Василий смотрел на затекающую дорожную колею. У обочины желтели скудные цветы мать-и-мачехи. Они ничем не пахнут, холодные.

— Ты меня не слушаешь?

— Слушаю…

— Ну, я обратно пойду. — Она ждала. В ее глазах были надежда, мольба, крик: «Ну скажи что-нибудь, останови! Останови!»

Но он не остановил.

Василий почти весь день пролежал в погребе. В открытую дверь ему виден был солнечный мир, а здесь, где он лежал, было пасмурно.

К вечеру пришел Санька. Улыбнулся синеглазо:

— Отдыхаешь? Привык маленько?

— Отдыхаю.

Василий повнимательнее присмотрелся к нему. Вырос за эти три года Санька. Вытянулся, как картофельный побег в погребе, светлый и ломкий.

Санька был не стрижен, наверное, больше года, волосы лежали на плечах, на воротнике засаленного немецкого кителя. От этого голова казалась большой. А шейка совсем тоненькая, детская. И узенькие палочки ключиц. Штаны на Саньке — с толстозадого большущего человека, они подвернуты снизу несколько раз и подпоясаны ремнем ниже карманов.

— А я прутьев нарезал, — сказал Санька. — Верши сплетем, поставим на ручье, может, щук наловим. Только завтра мне, маткин — не твой, в Горомудино идти.

— Зачем?

— Колхозу на посев рожь дают. Принести надо.

— Где это Горомудино?

— А за Чихачевом. Верст тридцать. Наших человек шесть пойдет.

— Много понесете?

— Да пуда по полтора, по два.

— Снесешь?

— Снесу. — Санька призадумался, шмыгнул носом. — Надо, так снесу. Я вот буду дом строить. Один. Мамка больная, Мишка, брат, в армии, Нина, сестра, в Ленинграде.

— Слушай, возьмите меня, — попросил Василий. — Я тоже с вами схожу.

— Зачем тебе! Отдыхай.

— Нет. И я пойду, — твердо решил Василий. — Когда вы идете?

Он чувствовал, что ему надо идти. Что здесь сейчас он оставаться не может. Надо ему куда-то уйти.

Вечером, уже в сумерки, Василий сказал о своем намерении деду Андрею. Дед Андрей не отговаривал Василия.

— Иди, — вздохнул дед. — Что же тут попишешь. Такая планида. Только себя не повреди, не бери много.

Вернувшись от деда, Василий сразу же лег спать. Но уснуть не мог. Ворочался на укрытой плащ-палаткой соломе. Под шинелькой было прохладно, а укрыться больше нечем.

«Ну вот и дома. Начинается гражданская жизнь. С пустого места».

Василий подумал, что и в тылах у нас живут сейчас не очень, не сладко живут. Жить надо!

Сначала Василию послышался шорох. Будто прошел кто. Хрустнули камушки под осторожными шагами. Снова стало тихо, но необычная тишина. И чутким, натренированным ухом он уловил дыхание, почувствовал — стоит кто-то у дверей. Чего-то ждет, не решается. И Василий ждал, привстав, глядел на дверь. Что он там так долго ждет? Но вот несмело поскребли в дверь. Коснулись скобы.

— Вася, — задохнувшимся шепотом.

— Ну?

— Выйди на минутку.

Василий накинул на плечи шинель, вышел.

Темная была ночь. Ветреная. Тревожно гудели сосны, яблони раскачивали ветвями. Накрапывал дождь.

Василий вслед за быстро идущей Настей прошел в дальний угол сада. Остановились.

— Ты чего? — спросил Василий.

— Да так…

Она мерзла. Закутывалась в пиджак.

Василий ждал.

— Вася! — она порывисто схватила его за руку. — Не молчи, слышишь! Не могу я больше, Вася! Что хочешь со мной делай.

Она ухватилась за полы шинели, перебирала, мяла их цепкими пальцами.

— Не молчи только, слышишь. Не молчи! Не виновата я перед тобой, перед людьми, перед совестью не виновата! Не нарушила я клятвы. Силой он меня. Все знают… силой! А что мне теперь делать? Ребенок же… Он человек. Руки бы на себя наложила, да куда ж он один, малый. Не молчи, Вася. Ты днем молчал и сейчас. Не могу я. Скажи хоть что-нибудь. Прости меня! Или ударь, ударь, легче мне будет! Ну…

И ее пальцы ползли, ползли по шинели Василия, хватались, заламывались.