— Ешьте. Это сладко! — сказал дед Андрей. — Как малина. Ах, хорошо!

Один, что похрабрее, лизнул кусок и повеселел. Улыбнувшись, побежал от погреба.

Василий видел, как, отойдя в сторонку, ребята сбились в кучу, показывали друг другу, у кого какой кусок.

— Вот шельмы, — покачал головой дед Андрей. — Еще не знают, что такое сахар. За войну-то выросли, не видели.

— А это что у тебя? — спросил Василий, увидев у ближнего мальчонки патрон.

— Где? — переспросил мальчонка. — Ха! Патрон, — осклабился, очевидно решив, что Василий шутит.

— Брось, поранит руку!

— Не, — помедлив, убежденно сказал мальчонка и вытер нос. — Вот в огонь положу, так бабахнет.

— Шельмы! Кого-нибудь долбанет. Да что с ними сделаешь, Вася! Разве усмотришь? Везде всего накидано. Дай сюда, говорю!

Наглядевшись, бабы постепенно стали расходиться, скорбя и завидуя матери Василия. Последней ушла бабка Алена. Она не плакала, не кричала, она покачивалась, как пьяная, и лишь изредка громко стонала, будто спотыкаясь, проламываясь в пояснице.

Василий привез с собой баклажку спирта, выпросил в госпитале. Он пригласил ездового, деда Андрея и Саньку. Они сели в погребе. У Василия была кружка, мать сходила к соседям и принесла еще две. Василий налил поровну.

— Ну, с приездом, Василий Алексеевич! — сказал дед Андрей, пригладив усы. — За твою радость, Петровна. Да за победу! Чтоб все хорошо было!

— Теперь, маткин — не твой, не должно быть худа! — сказал Санька. — Теперь наши погнали.

— И за мое возвращение! — добавил ездовой. — Эх, как бы я сплясал тогда! А как живете, батя? — поинтересовался он у деда Андрея.

— Да как тебе сказать? Так вот и живем. Ребята да бабы. Мужики все, как Санька, старше нет. Разорили все, сожгли. Ни одного коня в деревне, ни одной коровы. Сеять нечего, есть нечего, жить негде. Все — подчистую! А жить надо. Начинаем жить.

Санька сразу же захмелел.

— Я, маткин — не твой, хоть и худой с виду, а я кремяный, — сказал Санька. — Ты не гляди, что я такой! Вот пусть дед Андрей скажет. Я, может, из последних жил. А я такой, спуску не дам. Я всем тут ложки сделал. Ни у кого ложек не было, у всех сгорели, а я сделал…

— Ну что, друзья, — сказал ездовой. — Извините меня. Спасибо за компашку, отчаливаю. Вы дома, а у меня — служба. Если не возражаете, выпью еще одну на дорожку.

Он выпил, энергично, весело попрощался со всеми за руку, вскочил на телегу, сорвал с головы пилотку, сунул ее за ремень и погнал лошадей. А через минуту уже слышно было, как он пел вдалеке:

— «Чихачево нам ничово!..»

— А ты тоже изменился, сынок, — сказал дед Андрей Василию. — Уходил, так еще мальчонкой был. Сколько тебе было, девятнадцать? Поизменился…

Дед Андрей кашлянул, но негромко кашлянул, вроде бы как выдохнул — кхе… И отвел глаза:

— Ваньку нашего, дружка-то, помнишь? Нет больше.

— Как? Неужели и он?..

— Тут, на огороде, и зарыт. Будет время, навести Ванюшку-то. Рад будет…

«Боже мой, скольких же нас, мальчишек… Скольких?»

— Он, вроде, помоложе тебя был?

— Моложе.

— Вот и худо. Лучше бы в армии служил, может, и выжил бы! А таких стали в Германию отправлять. «Тятька, — говорит, — не могу я туда уехать. Все братья в армии, а я — к немцам. Не могу! Спрячь меня!» Под домом вроде пещеры вырыли, из подполицы лаз в нее сделали. Там и сидел. А тут подсказал кто или что… Приехали и подожгли дом. Нас-то к дому не подпускали. Кричал он там, под землей. Звал все, воды просил… Откопали ночью — на руки не взять, испекся. Там и зарыли.

— Кричал! — не утерпев, вмешался совсем захмелевший Санька. — Помогли бы. Рвались бабы. Да вот Мишка Рябухин не пустил. Он… — И Санька грубо, забористо выругался.

— Кто?

— Мишка Рябухин. Он всю войну тут шкодил. Как немцы пришли, сразу к ним пристроился.

— Рябухин? — удивленно переспросил Василий.

— А кто же еще! Он, сволочь! Но я еще его подсеку! Вот подожди, дядя Андрей, а я его подсеку! Я найду!..

— Раньше тут был, а теперь где он?

— Да нет, здесь он, в лесу! Ей-богу, здесь он, знаю! — стукнул себя в грудь Санька.

— А ты откуда знаешь? — спросил Василий.

— Видел я, — сказал Санька. — На прошлой неделе видел. В лесу дрова собираю, слышу, идет по болоту кто-то. Гляжу — он. Грязный, обросший. Рядом прошел. Если б у меня, маткин — не твой, оружие было, я стеганул бы его. Как он тогда нас мучил, да Настю вот…

Санька запнулся на полуслове, смущенно взглянул на Василия.

Василия будто шилом ткнули в левый бок. Он с трудом разогнулся.

— А что? — спросил, взглянув на притихших деда Андрея и мать… — А что… Настя?

— Настя-то?.. Да ты наливай да допивай. Нечего беречь! — сказал дед Андрей. — А что Настя. Свет клином на ней не сошелся.

Он еще помолчал.

— Ребенок у Насти… А так все нормально.

Тихо было в погребе. Жарко стало Василию. Он попытался расстегнуть ворот гимнастерки, запутался в пуговицах.

— В том, конечно, не виновата Настя, — сказал дед Андрей. — Если только, что баба. Силой ее Рябухин. Сломал девчонку.

— И как бил, зараза! — вскинулся Санька, и Василий видел, как дед Андрей толкнул Санькину ногу…

Тихо было в погребе. И на улице тихо…

«Настя! Так вот как, Настя!»

— Тут всякие шутки были, — сказал дед Андрей. — Кто живым в аду был, тот вот такое же видел! И вешали людей, и стреляли.

Василий смотрел себе под ноги. И может быть, от выпитого или от всего разом, но вдруг так тошно стало!

— А в окопах, там что, думаешь, — рай? Рай, да? И в госпиталях — рай?

— Там ты с винтовкой, — помедлив, ответил дед Андрей. Он посидел еще немного, встал и, вздохнув, погладил Василия по голове. — Что говорить, Вася…

— Посидите еще, дядя Андрей.

— Отдыхай, сынок. А мы еще придем, не раз придем. Ты отдыхай.

Кряхтя, дед Андрей вылез из погреба, за ним — Санька.

Василий смотрел на синий квадрат неба, такой безоблачный, весенний.

«Настя! Так вот как всё, Настя. Что ж ты!»

— Отдохни, Васенька, — предложила мать. — Умойся да приляг. Усни.

Василий вышел на улицу. Поднялось и припекало солнце. Усики травинок, которые Василий и не заметил прежде, зеленели на погребе. На яблонях набухали почки.

Подошла к Василию кошка. Потерлась о ногу, Узнала, что ли? Обгорелая кошка.

Василий лежал в углу погреба, до подбородка укрывшись шинелью. Мать ушла куда-то, чтобы он мог побыть один, отдохнуть с дороги. Она и радовалась его возвращению, и плакала тихонько, незаметно смахивая слезы уголками платка. Василий лежал, и думалось ему о всяком.

Настя…

Он вспомнил, как однажды осенью все деревенские подростки наперегонки гурьбой бежали по разъезженной дороге, перепрыгивая через лужи. И как-то так получилось, что все остановились, а продолжали бежать только Василий и Настя.

Мчались прогоном между тынов. Василий ни за что не хотел отстать от Насти и чувствовал, что она не хочет уступать ему. Он видел ее хлестающие по воздуху косы и то, как она резко сучит локтями, и чувствовал, что она уже устала, бежит из последних сил. Он и сам устал. Но все-таки он догнал и стал обгонять ее.

Настя вдруг резко остановилась.

— Ну, что ты? — спросила Настя, странно, с улыбкой глядя Василию в глаза.

— Ничего, — смутившись, ответил Василий.

И Настя тоже вдруг застыдилась, покраснела, отвернулась.

— Смешной…

— Почему смешной-то? — глухим, деланным баском спросил Василий.

— А нипочему.

— Сама ты смешная.

Они стояли и не решались взглянуть друг на друга. После этого он недели две по вечерам бродил у Настиного дома, прятался за кустами, подглядывал за ней.

В один вечер она подошла и сказала:

— Хватит прятаться. Над тобой смеяться будут.

— А я и не прячусь. Очень-то надо!

— Иди, на крыльце посидим…

Было это или не было?

И вот будто видится ему, как он выходит из дома. В сиреневом сумраке, какой бывает только в вечернюю июльскую сенокосную пору, не тонут, а как бы растворяются и сады, и дома, и сараи, и пригорок, и дальний лес. Все кажется приподнятым немного, парящим в воздухе, в дымке, пропитанной ароматами вянущих луговых трав. Где-то на другом конце деревни, у колодца, звякнуло ведро, стукнула дверь, промычала корова, и далеко-далеко за полями, как будто на краю земли, проехали на телеге, слышно, как протарахтели о булыжник колеса.