— У вас такого шедевра нет, — обратил Шебаршин внимание Серегина на фонтан «Слезы директора». — Хотите, подарим чертежи. Творение наших местных умельцев, дизайнеров.

— Пока директор находился полгода в загранкомандировке, построили, — пояснила Надя. — Когда вернулся и увидел, осерчал изрядно, приказал снести, но деньги на строительство потрачены.

— А по-моему, не так и плохо, — сказал Серегин. — По крайней мере, оригинально.

Действительно, ему необычный фонтан начинал чем-то нравиться. В нем, несомненно, была своя красота.

От главного корпуса в сторону кузницы по соседней асфальтированной дорожке проехал автокар, быстро сбежал под гору. И грачи на осинах, увидев его, взграяли дружно: «Кар! Кар!»

В этот день Серегин позднее обычного ушел с завода, засиделся в цехе, решив проверить весь цикл настройки каждого из отдельных блоков кардиосканера. Подсаживался к регулировщикам и, стараясь им не мешать, смотрел, что и как они делают, расспрашивал тихо, если что-то его заинтересовало. Ему отвечали охотно. И чувствовалось, что регулировщикам было приятно, что с ними беседует главный конструктор изделия, приехавший из Ленинграда, из НИИ, не прошел по цеху, задрав голову, как страус, а садится к каждому. Причем сразу же угадывается, когда человек хочет тебя в чем-то уличить и когда ему действительно интересно, как другие оценивают то, что сделано им. Они вели себя с Серегиным запросто. Было важно и то, что это Надин институтский товарищ. Приехал, ходит с Шебаршиным и с ней, не кичится.

Серегин уже давно привык к той форме замечаний, в которой они обычно высказывались. Их не излагали прямо, а спрашивали, скажем: «Почему вы не сделали вот так-то? Не попробовали вот так?» Ведь фактически вносились предложения, порой очень оригинальные и остроумные, прежде чем ответить на них, приходилось, так сказать, «поскрести в затылке». «А шут его знает почему. Не додумался».

Когда Серегин вечером вернулся в Матвеевку, бабка Ульяна напротив крыльца мыла поросенка. Тот возлежал в корыте, блаженно раскинувшись, бабка поливала его из чайника, терла розовым душистым мылом и спрашивала:

— Ну как, нравится?

— У-у, — отвечал поросенок, прикрывая маленькие глазки белыми ресничками.

— А есть будешь?

— Ню!

Чистенький, розовый, а лопухи ушей такие, что в них видны на просвет кровеносные сосуды, поросенок выкарабкался из корыта и, покачиваясь, побрел по двору. Пока бабка Ульяна выплескивала в дальнем углу мыльную воду, он залег в пыль, в самую грязь.

— Ах, тошно мне! — воскликнула бабка Ульяна. — Что ж ты делаешь, нечистик. За этим я тебя и мыла?

— Угу-угу…

Или ночь была такой душной, — за рекой собиралась гроза, громоздились тучи, с хрустом терлись одна о другую, ворочались сердито, — или по какой-то иной причине, Серегину спалось плохо. Он просыпался несколько раз. Вышел бы, чтобы прогуляться немного, но на крыльце на своем тюфячке спала Ульяна Петровна. Не хотелось ее беспокоить. Впрочем, ей тоже не спалось. Сидя возле окна, не зажигая света, Серегин слышал, как бабка Ульяна ворочалась, вздыхала. И так почти до рассвета.

Утром Серегин пошел умываться на реку и решил прогуляться лугами. Травы были еще в росе, поэтому он оставил на берегу ботинки, засучил брюки до колен. Свернул к Бычку — старице под серебристыми ивами. В отличие от реки, вода в Бычке была темной, — видимо, дно в нем было илистое, — в воде, как в зеркале, отражались облака. Они медленно появлялись и сходили, как изображение с большого экрана телевизора.

— Нагулялся? — спросила бабка Ульяна, когда он вернулся.

Она сидела на кухне. Все для Серегина у нее было приготовлено, на столе лежал нарезанный хлеб, стояла принесенная из погреба крынка молока.

— А я все смотрю на тебя, как ты ходишь там. И вчера ходил, и сегодня. Все подолгу стоишь возле Бычка.

— Это самое красивое место. Когда смотришь в воду, то видишь, как в ней отражаются облака. Одно, другое.

— Это лица, — сказала бабка Ульяна.

— Какие?

— Там, на Бычке, фашисты расстреливали людей и сбрасывали в воду.

Серегин, притихнув, смотрел на Ульяну Петровну.

— Там расстреляли всю нашу семью, свекровь, мужа и моего сына, Колюшку. Я тебе его фотографию показывала. Сашка сейчас весь похож на него, и роста такого же.

Я была связной у партизан, фашисты об этом как-то узнали. Приехали, входят во двор. А я услышала, что заговорили, как почувствовала — за мной. Вот там за калиткой в огороде грядки полола. Коленька все мимо по тропке бегал. Машина подъехала, побежал посмотреть, кто там. Я, как только на калитке кольцо тронули, бух между грядок вниз лицом и лежу. Наши все в доме. Слышу, немцы в дом вошли. А потом, погодя, ведут. Муж впереди, руки заложены за спину, в землю смотрит перед собой, свекровь — следом, а последним — Колюшка. Выскочил и оглядывается. «Мамка! — зовет. — А мамка-то где? И мамку возьмем».

Немцы, что сзади идут с автоматами, тоже в мою сторону оглядываются. А Коленька остановился и кричит жалобно: «Мама!»

Чувствую, сейчас в мою сторону побежит. Тогда отец остановился, взял его за ухо, завернул как следует и повел.

В жизни ребенка никогда не наказывал, пальцем не притрагивался. А тут: «Иди-и!..» — «Папка! Ты плохой!»

А я лежу между грядок и, чтоб не закричать, землю грызу.

С той поры, как подходит лето, на крыльце сплю: все кажется мне, что Коленька вернется. Не хочу плакать, а плачу тихонько. Плачу…

Взволнованный, Серегин шел на завод. Решил позвонить в Ленинград, не заходя в цех.

Ему ответили, что кроме Петроченкова еще приехал кое-кто из членов комиссии. Помаленьку собираются. Штудируют отчеты. Есть большое желание увидеть изображение в цвете.

— Нет, этого нельзя делать, — повторил Серегин. Но он знал, какой пробивной силой обладает Петроченков. Пойдет к руководству института, будет требовать, просить, настаивать. Небось он-то там и подбивает всех членов комиссии. «А вдруг да согласятся наши?» — подумал Серегин. И поэтому сказал: — Еду. — Как-то само собой сорвалось с языка.

— Когда? — тотчас обрадованно спросили в трубке. Им-то было легче, спокойнее в присутствии Серегина.

И он повторил:

— Еду, — хотя минуту назад и не думал об этом.

— Уезжаю, — решительно сказал Серегин, зайдя в комнату к Наде.

Она растерялась. Лицо ее резко вытянулось и побледнело.

— Что случилось?

— И еду для того, чтобы ничего не случилось.

— Ты собирался остаться до воскресенья.

— Один день?! Он ничего не решает.

— Решает…

Серегин видел, что Надя очень огорчена. Он даже не предполагал, что так случится. И все присутствующие в комнате молча и строго смотрели на него. У Нади на щеках проступили розовые пятна.

— Ну что ж, вольному воля! — резко сказала она.

В комнату вошел Шебаршин.

— Ты тут? А я тебя везде ищу! — сказал он Серегину. — В обед поедем ко мне в Балашовку. Познакомлю тебя со своим дядькой, чалдоном. Поглядишь там все, может, подскажешь нам еще что-нибудь.

— Он сегодня уезжает, — сказала Надя. Не назвав Серегина ни по фамилии, ни по имени. И чтобы предварить излишние расспросы, закончить на этом, добавила: — Проводишь его.

— Уезжаешь? Что так? — растерялся Шебаршин.

— Если у человека работа. Там мир переворачивается.

— Я зайду в полседьмого, — сказал Шебаршин. — За час, я думаю, успеем.

— Я один, — почему-то смутился Серегин.

— Нет уж. Все чин чином, как положено.

Серегину показалось, что не только Надя, но и остальные вдруг на него обиделись, замкнулись как-то, меньше стало расспросов. Уже не шли, как вчера, с какими-то соображениями, пусть еще не до конца ясными, «невыбродившими», но именно этими предложениями важнее всего поделиться с кем-нибудь, к кому относишься с уважением и доверием, не для того чтобы получить точный ответ, помощь, а некий толчок. Словно оборвалось что-то.