За проходной толпа рассеялась, разбрелась по тропкам к Матвеевке, к Бартеньевке, к Болошихе — к деревням, крыши которых виднелись за ивами возле речки.

Надя жила в «городке».

Серегину показалось, что он попал на одну из улиц в своем городе. Похожие пятиэтажные дома из белого силикатного кирпича, просторные дворы. Но вот только у окон вдоль домов никаких посадок. В городе от тротуара к парадным надо пробираться просекой, как в глухих джунглях. А здесь дома стояли словно вынесенные к дороге, на край поросшего клевером-кашкой поля. Видимо, жильцам и так хватало зелени. А в остальном одно и то же: возле парадных на скамейках сидели старухи, смотрели на проходящих, по асфальтированным площадкам и тротуарам, лавируя между прохожими, катались мальчишки-подростки на роликах — последнее нынешнее увлечение. У обочины стояла машина «Жигули», бампер помят и пожеван, одной фары вообще нет, а другая, словно выпученный остановившийся глаз, торчала вверх, шина на одном из колес спустила, и машина боком осела к земле.

У перекрестка Надину подругу окликнули трое парней.

— Вы идите, я вас догоню, — сказала она и, гордо вскинув голову, направилась к парням. Так ходят манекенщицы в ателье мод.

У Нади была однокомнатная квартира, хоть и маленькая, но уютная, чистенькая. Войдя в комнату, Серегин сразу увидел знакомый черный полированный, кажущийся здесь громоздким, рояль.

— Из Ленинграда?

— Да, тот самый, мамин подарок. Она до восьмого класса нанимала мне учителя. Пока я не сказала: «Мама, хватит. Любить музыку и быть музыкантом — вещи совершенно разные. Хочу играть для себя, в свое удовольствие. И для этого моего умения вполне достаточно».

— Но ты же прекрасно играла!

— Ничего прекрасного! Я играла для тебя, для друзей. А меломаны не роняли слез умиления, уверяю тебя! — И Надя кокетливо засмеялась. — Давай пить чай. Или ты любишь кофе?

— Чай, — сказал Серегин, хотя ему было безразлично. Он смотрел на Надю, как у нее все ловко и легко получается, посуда словно ласкалась к ее рукам, не цокнет, не звякнет. Он смотрел и поражался тому же, что восхищало его много лет назад, и невольно припомнил прошлое. И Надя поняла его:

— Будем пить чай с орешками? — И засмеялась.

И он засмеялся. Сколько бы здесь ни было людей, все равно поняли бы это только они.

В студенческие годы, когда Серегин с приятелями отправлялись бесцельно бродить по улицам, — а почему-то тогда оказывалось много свободного, даже лишнего, времени, — завершались прогулки всегда одним и тем же: устав и озябнув, кто-нибудь предлагал: «Зайдем к Наде». Куда бы ни шли, непременно оказывались у ее дома.

— Может, действительно зайдем?

И заходили. Надя с мамой занимали две комнаты в коммунальной квартире. Одна — метров в тридцать, с большим изразцовым камином, лепными украшениями по карнизам и потолку, беломраморными подоконниками. В другой, сугубо смежной, — спаленке, как называла ее Надя, — Серегин никогда не бывал. Там находилась мама. У камина, уже накрытый, стоял чайный столик, вокруг которого сидели девочки из их группы.

— О, мальчишки! Как вы кстати! Будем пить чай!

И мальчишки, окоченевшие, растирая посиневшие руки, поспешно садились.

— Сегодня у нас нет ни торта, ни пирожных, будем пить с орешками.

— Красота!

Девочки вытряхивали на стол из кулечка заранее приготовленные орехи фундук, кто-нибудь из парней убегал на кухню и приносил на блюдце очищенные ядрышки. С ними и пили. Это было вкусно. Но главное, почему-то очень весело.

И в этот раз пили с орешками, но в шоколаде.

— Сыграй что-нибудь, — попросил Серегин. — Не разучилась?

Надя села к роялю, Серегин устроился на диване. Она помолчала, что-то обдумывая, затем пальцы ее легко пробежали по клавишам, застыли на мгновение и вдруг зазвучала знакомая музыка.

При первых же ее звуках в груди у Серегина что-то замерло тревожно, да так больше и не отпускало во все время, пока Надя играла.

Полонез Огинского.

Серегин слушал затаив дыхание, и Надя вроде бы что-то говорила ему, на что-то сетовала, и он улавливал эту доверительную печаль, но изливаемую не словами, а звуками. Он сидел растерявшийся, встревоженный.

Когда она кончила играть, он долго еще молчал, затем поднялся, прошелся по комнате и стал читать:

Это место, этот повтор: «…весь проснулся, веткой каждой, каждой птицей встрепенулся» — особенно нравился Серегину.

— Все, Серегин! Ат-ча-ча! Перикола! Ат-ча-ча! — заиграла и, подпевая, засмеялась Надя. — Все!

— Мне всегда казалось, что я тебе не нравился.

— Кто не нравился, с теми я не ходила. Все! Ат-ча-ча! — Она захлопнула крышку рояля. — А после ты хоть бывал в Ботаническом саду? — смеясь, спросила Надя.

— Нет, — признался Серегин.

С улицы раздались частые машинные гудки. Серегин выглянул в окно. У парадной напротив остановилось такси. Из машины выглянул Шебаршин, который сидел рядом с шофером.

— Музицируете? — крикнул Серегину. — Польку-енку?

В другую дверцу выглядывал бородатый старик.

— Сейчас дядьку отвезу — к вам приеду.

— Какой он странный, — отходя от окна, сказал Серегин. Никак не мог привыкнуть к манере Шебаршина разговаривать, к его улыбке-полуухмылке.

— Он добрый, — сказала Надя. — Ты еще не присмотрелся к нему. Он всегда готов помочь человеку. Не пьет, не курит, — повторила слова Ульяны Петровны.

И Серегину показалось, что она убеждает не столько его, сколько сама себя. Это удивило и насторожило.

— Ты ошибаешься в нем. Ты его просто не знаешь, — продолжала Надя.

— Мужчина должен быть воином и охотником.

— Мужчина должен быть защитником, — уверенно и несколько резко сказала Надя. — Поднять женщине воротник пальто, чтобы защитить от ветра. Теперь что-то охотников ие находится.

С лестницы раздался звонок.

— Я открою, — сказал Серегин. Он решил, что пришел Шебаршин. Но на лестничной площадке стояли Надина подруга и с нею еще две девушки. У всех в руках сетка с какими-то кульками и посудой.

— Это ко мне, — сказала Надя. Она проводила всех троих на кухню, они там о чем-то шептались, затем Надина подруга осталась, а девушки ушли. В дверях обернулись на Серегина, и, пока дверь закрывалась, он слышал, как они спускались по лестнице, громко обсуждая:

— А мне он вовсе не понравился.

— Все-таки ты не представляешь, как я рада твоему приезду, — опять повторила Надя. Серегин видел, что так оно и есть. Лицо Нади светилось от радости. Да и говорила она ему это не впервые.

— Ты из нашего выпуска здесь одна?

— Да. Были еще две девочки, они уехали. Затем со мной мама здесь пару лет пожила. Это — Леша. — По имени она называла Шебаршина. — А вот и он, легок на помине.

— Еще одного чалдона встречал, — входя в комнату, загудел Шебаршин, выпячивая свои толстые губы. — Бородища во какая! Видели? Во все пузо. Подумаешь, землепроходец какой, от таежного костра. Ан нет. Преподаватель английского. Хау ду ю ду? Артист Валерий Золотухин тоже с Алтая. А какие рассказы пишет! — При этом, говоря, Шебаршин отворачивался и от Нади, и от Серегина, ходил по комнате, выпятив грудь, косолапя. Увидев на столе чайные чашки, поставил рядом завернутую в бумагу пол-литровую банку меда. — Во, будем чай пить. Чалдон привез. В подарок. «Сидят папаши, каждый хитр, землю попашет — попишет стихи». — И он, как бы раскрыв чей-то замысел, хитро подмигнул Серегину, погрозив пальцем.

Мед был на редкость душистым. Может быть, в тех местах, где собирали его пчелы, росли особо духовитые травы.