— Ню…

— Может, хоть немножечко? — заискивала Ульяна Петровна.

— Ню… — Поросенок капризно дернул головой и отвернулся.

— Вот мое наказание! Да еще Сашка! — В это время с улицы раздался не то что плач, а громкий рев:

— Я им покажу-у!

— Идет! — сокрушенно вздохнула Ульяна Петровна. — Идет мое чадо. — И тотчас от толчка калитка открылась, и во двор вошел мальчишка лет пяти. В фуражке, брюки на одной лямке.

— Опять подрался? — спросила Ульяна Петровна.

— А-га-а.

— Теперь с кем?

— С Кострюковыми-и. Да-а, их двое, а я — один. Но я им покажу-у.

Мальчишка кулаком размазывал но лицу слезы. — Будешь есть?

— Ага, — тотчас умолк и успокоился Сашка.

— Иди на кухню, я тебе сейчас яичницу поставлю. Может, и ты что-нибудь поешь? — вспомнила Ульяна Петровна о поросенке.

— Ню!..

Серегину понравились и помещение, и сама Ульяна Петровна. Он решил здесь переночевать.

— Ну что ж, тогда мы тебя на сегодня покинем. Ты отдыхай, устал с дороги, — сказала Серегину Надя.

— Не будем глаза мозолить, — пробасил Шебаршин.

— Как там мамка-то? — спросила его Ульяна Петровна.

— Суетится. Сестра вчера приехала.

— Это которая?

— Мария. Младшая. Со всеми детьми. Завтра старшая приезжает. Двум дядьям на Дальний Восток телеграммы посланы.

Шебаршин и Надя ушли.

— Добрый малец, — глядя Шебаршину вслед, хвалила его Ульяна Петровна. — Не курит, не пьет. Институт окончил. Работящий. Хороший малец. Другим нашим не чета.

Она на кухне жарила для Сашки яичницу из нескольких яиц. Получилась целая сковорода. Аппетит у Сашки был отменным. Съев, потрогал пальцем лоб и выпуклый живот. Убедившись, что они одинаковой твердости, сказал:

— Пойду Кострюковым надаю! — поправил сползающую на глаза фуражку и направился за калитку.

Пока Ульяна Петровна кормила Сашку, убирала со стола, Серегин прошел в смежную комнату. Там в простенке между окон висела выгоревшая любительская фотография за стеклом в рамочке. Вихрастый мальчишка. С угла в рамке подоткнута паспортная фотография мужчины в русской рубашке, ворот застегнут на все пуговицы. Волосы гладко причесаны. Наверное, были намочены, перед тем как фотографироваться.

— Это Сашка? — поинтересовался Серегин, рассматривая мальчишку на фотографии.

— Нет, мой сынок, Коленька, — сказала Ульяна Петровна, вытирая стекло на фотографии полотенцем. — А это мой муж Семен Семенович, — долго и задумчиво смотрела она на паспортную фотографию.

— Сашка — моей соседки сынишка. Батька-то его работает шофером, мать — в полеводческой бригаде в совхозе, тоже нет дома, некому приглядеть, так он со мной. А вы пейте молоко, наливайте.

— Спасибо. Я кое-что из города прихватил.

— Потом пригодится, — сказала Ульяна Петровна. — Как вас зовут-то? Меня зовут бабкой Ульяной. И вы так зовите, как наши матвеевские. Вы что ж, Надин родственник?

— Вместе учились.

— Кушайте, не буду вам мешать.

Бабка ушла во двор, и в приоткрытую дверь Серегин видел, как она бегала за поросенком по двору, ставила перед ним ведро. Поросенок рылся в ведре, встряхивая лопоухой головой.

С улицы послышался звук, будто кто-то играл на гармони, нажимая только на баси, разводил и сводил мехи. Это с ревом шел Сашка.

— Мой ненаглядный идет! Гляди-ка, опять подрался?

— Не-ет.

Сашка был весь измазан в синюю жидкую глину. Руки, ноги, даже голова. Глина комьями висела на нем, застряла в волосах.

— Где же ты так?! — ужаснулась бабка Ульяна.

— Засосало. Ершовы колодец чистят, глину выскабливают ведром, выливают на пожню. А я побежал по доске, да поскользнулся.

— Раздевайся скорее, пока мамка не вернулась.

Бабка Ульяна стянула с Сашки одежду, поставила его в таз на табурет, сначала щепочкой соскабливала с ног и рук большие комья, затем принялась мыть. Серегин помогал ей, поливал из чайника. Очень долго пришлось промывать голову.

— Что ж ты, головой там бодался?

— Так и голова застряла.

Когда Сашку вымыли, вытерли и переодели в сухое, бабка Ульяна сказала ему: «Иди пей молоко». Налила пол-литровую фаянсовую кружку. Сашка пил молоко, делая передышки, сразу всю кружку одолеть не мог. В паузах болтал под столом ногами. Бабка, облокотясь о столешницу и подперев голову руками, смотрела на него. И все жесткие морщинки у нее на лице куда-то пропали, остались только добрые, ласковые. Вздохнув, бабка Ульяна взяла Сашку за взъерошенный чуб и потрепала.

— Причесался бы маленько.

— А зачем?

— Девчонки любить не будут.

— Девчонки? — удивился Сашка. — Они — дуры.

— Вот подожди, вырастешь, будешь целовать какую-нибудь.

Сашка, надменно прищурясь, смотрел на нее, твердо зная, что такого никогда не случится.

— Ты не поцелуешь, так она сама возьмет да и поцелует!

— А я ей плюху дам.

Сашка допил молоко, потрогал лоб и живот, вздохнул, — видимо, живот показался ему недостаточно твердым.

— Ну что, еще выпьешь?

— Ага.

Напившись, Сашка вылез из-за стола.

— Я пойду им да-ам.

Но во Двор вошла Сашкина мать.

— Что, надоел бабке за день, Аника-воин? Идем домой, отец приехал.

— Завтра опять приходите.

— Придем, куда ж мы денемся?

В подобную пору года темнеет медленно. Серегин долго еще сидел на крыльце, слушал, как по дороге, мимо калитки, наперегонки носились на велосипедах мальчишки, над крышами домов, над сараями летали ласточки, садились на провода, щебетали торопливо, умолкали на мгновенье, а затем — раз! — и нет ни одной на проводах, замелькали над садами, над антеннами, не уследишь взглядом, — раз! — и опять все сидят на проводе, щебеча о чем-то негромко.

Серегин через калитку вышел в огород. За огородом берег резко обрывался к реке, между этим круто спадающим земляным выступом и водой — луг. И по ту сторону реки — луга. Перед деревней река делала резкий поворот и, петляя, уходила к горизонту. По лугу то здесь, то там синели окна — старицы, над ними стояли серебристые ивы, каждую весну обламываемые ледоходом, во успевающие дать густые мутовки.

На реке купались. И Серегин тоже решил ополоснуться. Спустился к воде и увидел Шебаршина.

— Что, решили почтить нашу речку своим присутствием? Вы привыкли небось к подсиненной воде, а тут пиявки, лягушки.

Он, зайдя выше колен, стоял лицом к воде и, делая кругообразные движения, разгонял перед собой мусоринки на воде. Серегин смотрел на него со спины. Шебаршин казался сейчас прямоугольным. Выждав, когда Серегин поплывет, Шебаршин поплыл рядом. Серегин плыл кролем, а Шебаршин — саженками. Причем он все время старался хоть немного быть впереди.

— Мы в бассейнах не ученые, стилем плавать не умеем, зато мы в этой речке еще из-подо льда плавали. Пацанами. Батерфляями не похвастаемся, а туда-обратно раз десять вытянем.

Он первым переплыл и в одну, и в другую сторону. Плавал хоть и не классно, но был силен.

Серегину было уже постелено, когда он вернулся. Себе бабка Ульяна бросила тюфячок на крыльце. Хотя в доме было не жарко, да и хозяйства у нее не имелось особого, чтобы сторожить. Постелила тюфяк на крыльце наискось и легла так, чтоб можно было видеть калитку в огород.

Серегину всегда плохо спалось на новом мосте. Не поднимая головы, с высокой кровати в боковое окно он видел, что бабка Ульяна тоже не спит, иногда положит голову щекой на руку, вздремнет немножко и снова смотрит на калитку.

Утром Серегин вышел на крыльцо и увидел диво дивное. Из-за реки вздымалось солнце. С травинок, с листьев деревьев крупными каплями сползала роса и сыпалась, будто дождь, только идущий не из туч, а рождающийся в кустах и траве. Слышно было, как по земле ударяют грузные капли, а травинки и ветки, освободившиеся от их тяжести, покачивались. Пели птицы. За рекой, в каждом кусту, в лугах, на всем обозримом пространстве не десяток, не сотня, а тысячи птиц заливались на разные голоса, и громко, и потише, и далеко, и близко. Где-то куковала кукушка. Серегину ли, другим ли отсчитывала долгие годы. Бабка Ульяна в огороде на грядках ломала Свекольную ботву для поросенка.