— Ребята, повторяйте за мной! Начали!.. Ти-ше! Ти-ше! Ти-ше! Ша-а!.. — После этого магического «Ша-а!» воцарялась тишина. Те, кому не досталось места, усаживались к приятелям на колени или на пол перед сценой. Гас свет, и начинали демонстрировать фильм.

В тот июльский жаркий день сорок первого года все передние ряды в зале занимали ополченцы. Остриженные наголо, от этого ставшие неузнаваемыми, они сидели на рядах повзводно, как их только что перечислили по списку, все эти носаки. В то время еще не было в ходу модное сейчас слово «такелажник», называли просто «носак» — по тому основному делу, которое они выполняли: носили доски, грузили их на лесовозы. Двое, подняв за концы, накинут третьему на плечо, на подложенную обшитую кожей волосяную подушку, доску (если длиннее девяти футов — «доска», а если короче — «деляна»), но-сак «прошпурит» ее по плечу, улавливая тот момент, когда оба конца окажутся в равновесии, и побежал по сходням на судно, прилаживаясь в такт зыбко покачивающимся концам. Шагом не пройдешь, сразу свалит. Среди носаков не было ни толстых, ни хилых, слабых здоровьем, такие не удерживались здесь. Не та работа. Все поджарые, мускулистые, бронзоволицые от ветра и загара.

Отец сидел среди ополченцев сдержанный, спокойный. Многие оглядывались на последние ряды, где застыли пришедшие проводить их родные — жены, матери, дети. Все проходы между рядов были забиты, и в фойе полным-полно народа. Оттуда заглядывали в зал, звали.

— Вань, Вань! Я тут. Кулек-то, что я тебе завернула, забыл.

— Петров, толкни моего-то глухаря. Вон впереди тебя сидит. Ох, господи!.. Миша!

Здесь многие знали друг друга еще по деревням Ленинградской, Калининской и других ближних областей, откуда они приехали в Питер на заработки да так и остались.

На сцену поднялся директор порта Савелий Викентьевич Антипов. Тоже свой, приехавший вместе с ними, давно ли еще возглавлявший укрупненную стахановскую бригаду, когда едва умел как следует расписаться, а год назад назначенный директором порта. Между собой, за глаза, многие носаки и сейчас еще называли его Савкой, только в официальной обстановке, при народе, — по имени-отчеству, к чему Савка еще не мог привыкнуть. У него уши горели, когда к нему так обращались. Он напряженно силился вспомнить по отчеству этого Петьку или Саньку, которого всю жизнь знал как Саньку Чирка. Вместе в детстве с хворостинками по лужам бегали. И тут вдруг — Александр Алексеевич, если и батьку его иначе не помнил, как дядя Леха Чирок.

Недавно Антипов поскользнулся на сходнях — угораздила же неладная! — сломал руку. Она и сейчас у него находилась в лубке. Антипов не мастак был говорить. Ему бы что-нибудь поделать плечом. Поэтому он и сказал просто, как умел, сетуя, что не может сейчас уйти вместе с ребятами. Подал заявление, но обещали, что возьмут через неделю.

— Вы, мальцы, там уж это… его как следует! — заканчивая выступление, поплевал в кулак здоровой руки Антипов. — А через недельку и я…

Все закивали.

— В чем другом, а в этом не сумлевайся, Савка… Савелий Викентьевич. Ядриткин-лыткин!..

Затем выступали представитель райкома, Кто-то из военных. Говорили о вероломном нападении фашистской Германии, что враг будет разбит, его не впустят в Ленинград, о скорой победе. Она многим представлялась именно такой. А потом раздалась команда:

— Выходи! Стройся!

Ополченцы начали подниматься, оглядываясь. Провожающие все, вскочив, бросились в фойе, на улицу.

И Антон вскочил и тоже побежал. Он успел оглянуться и увидел, что отец высматривает их с матерью, приостановившись.

— Папа, я здесь! — закричал Антон.

Когда он оказался на улице, многие ополченцы уже были там. Повисли у них на плечах жены, и уже завыли, запричитали по-деревенски, в голос, старухи матери.

— Охти, родименький мой! Охти, кровинушка ты моя, да на кого ж ты меня покидаешь? Кто ж закроет мой глазоньки? Не увижу тебя боле, мое красное солнышко. Да прости ты меня, бедную-у.

Заревели ребятишки, оттесняемые взрослыми.

— Папка!.. Папка!..

А папка, понимая, что осталась последняя минута, торопился, поворачивался направо, налево, дрожащими губами ловил чьи-то губы, соленые щеки, одной рукой гладил кого-то по голове, а другая рука уже тянула вещмешок.

Послышалась команда:

— Становись! Провожающие, в сторону от-тойтй!..

— Ну, сынок, — отец похлопал Антона по плечу, — расти большой, хороший. Береги тут маму. Пиши!

От жилгородка ополченцы строем, по середине проспекта Стачек, направились к Дому культуры имени Газа. Провожающие бежали рядом по тротуару — ребятишки, жены и, отставая, старухи матери. Выбегали на середину улицы, заглядывали на уходящих, останавливались, а затем бежали опять — из последних сил, задыхаясь, поправляя рассыпавшиеся волосы.

— Родной!.. Сынок! Колька-а!..

Антон шел по тротуару в метре от отца, норовя не отстать. Они взглядывали молча друг на друга. Впереди Антона, уцепившись за руку своего отца, который чуть ли не волок его, заплетаясь ногами и мешая Антону, бежал мальчонка лет пяти, спрашивая батьку:

— Папка, ты принесешь гильзу от патрона? Такую же, как у Федьки, чтоб свистеть можно. Ты смотри не забудь, принеси. Принесешь?

— Принесу.

— А-а, и у меня тоже будет! — счастливо оглядывался на Антона мальчишка, наверное очень сожалея, что рядом нет какого-то Федьки.

Идущие первыми запели:

подхватили все остальные:

…Спустя много лет после войны Антон Васильевич услышал по радио, что в День Победы на площади напротив Кировского райсовета, у памятника Кирову, собираются ветераны, воины народного ополчения от «Экспортлеса», поехал туда к назначенному часу. И увидел инвалида на костылях, который одиноко стоял у памятника, с надеждой посматривая по сторонам. Антон Васильевич подошел к нему сзади и тихонько позвал:

— Савелий Викентьевич…

Антипов поспешно обернулся. Всмотрелся в Антона Васильевича.

— Васька?.. Колюзин?

И долго терся лицом о плечо Антона Васильевича, пытаясь и не умея скрыть слезы…

Ополченцы из «Экспортлеса» приняли свой первый бой под Лугой…

Перейдя поле и шоссе, Антон Васильевич углубился в лес, который здесь не был гуще, но деревья — выше. И от этого сделалось сумеречно. Верхушек не видно. Под ногами, по засыпанной бурой хвоей земле, росла реденькая трехлистая заячья капустка. Метра на четыре вверх стволы елок гладкие, лишь кое-где торчали тонкие засохшие обломки — сучки, словно вбитые в древесину обрубки ржавой телеграфной проволоки. Всюду сгнившие, трухлявые пеньки, рассыпающиеся под ногой, как песчаные детские куличи. И — тихо. Хоть бы где синица цвинькнула. Лишь далеко, словно лучину щипнули, — тр-р-р! — ударил по дереву дятел.

Старый лес кончился, и Антон Васильевич оказался на давней, поросшей подлеском порубке. На омшаре увидел старую гать, когда-то выложенную березняком. Березняк этот сейчас был похож на размокшие и раздавленные папиросы: из разрывов в тонкой, словно папиросная бумага, бересте высыпалась древесная труха.

За болотцем, на пригорке, шумел светлый, пригожий лесок. Кудрявый, радостный.

Антон Васильевич присел на пенек. И долго смотрел на гать во мху, на елочки, взбежавшие на пригорок, все одинаковые, в зеленых сарафанах, как участницы школьной художественной самодеятельности, на запутавшиеся в малиннике куски ржавой колючей проволоки.

Все течет, все изменяется, и дай бог, чтоб не все возвращалось вновь…

В Поречице Антон Васильевич пробыл чуть больше двух недель.

В тот день они заканчивали коровник. Антон Васильевич сидел на крыше, крепил стропила. Он увидел, как на шоссе, у избы бабки Параскевы, остановилось запыленное такси, перевалило через придорожную канаву и, покачиваясь, покатило к ним. В машине рядом с шофером сидела Екатерина Степановна.