Когда он поделился своими мыслями с Виталием, тот посмотрел на него со спокойствием человека, творящего благое дело.

— Начнем с обратного. Вопрос первый: приношу ли я кому-нибудь вред?.. Вопрос второй. Я шабашничаю в свой законный, положенный мне по трудовому законодательству отпуск. Было бы кому-нибудь лучше, если бы я по восемь часов лежал где-то на южном берегу Крыма? Этаким розовым кабанчиком хрюкал с какой-нибудь свинюшкой?

А я в свой отпуск выезжаю во чисто поле, чтобы, поиграть силушкой. Есть ли здесь от меня польза? Наверняка.

Я работаю отпускное время за деньги. Зачем они мне? Я не занимаюсь накопительством. Хочу объездить страну, увидеть как можно больше, и не по телевизору, в передаче «Клуб кинопутешественников», а собственными глазами. Для этого я купил «Жигуленка». Теперь мне нужен гараж. И еще на некоторые, связанные с машиной, расходы. Вот и все. Я пошел таким путем. И не вижу, что бы в нем было плохого.

Да, вроде бы все логично. И все же что-то смущало Антона Васильевича. Так — и вроде бы что-то не так.

Они ставили коровник на пустыре. Напротив через дорогу — изба. На вид еще крепкая. Но по каким-то почти не передаваемым признакам угадывалось, что она стара.

Тот день выдался на редкость жарким. Виталий и Тяпа работали раздетые до пояса. Виталий — в пляжных очках, которые, как зеркала, отражали все, а через них не было видно глаз, в полотняной шапочке с зеленым прозрачным пластмассовым козырьком. Хоть и было жарко, но Антон Васильевич не мог себе позволить разоблачиться, как мальчишка. Увидев старушку, которая вышла из избы и стала манить кур: «Цып, цып, цып!» — Антон Васильевич, ткнув в кучу песка лопату, которой «гарцевал» щебень с цементом, направился к старушке. Поздоровавшись, попросил напиться. Увидев на крыльце ведро с водой, подошел к нему.

— Подожди, чего ж ты! — сказала старушка. — Сейчас кваску принесу. У меня квас свежий, сейчас нацежу.

Она ушла в сени.

Во дворе, напротив крыльца, были свалены дрова. Толстые березовые чурки. Раскатились по всему двору.

Старушка вышла на крыльцо, вынесла ковш с квасом и стакан. Вытряхнула из стакана мусоринки. Вытерла его полотенцем.

— Пробуй-ка.

Квас был отменный. С кислинкой, прохладный. Антон Васильевич выпил с удовольствием.

— Наливай-ка еще, — предложила старушка.

— Не откажусь.

Он выпил еще стакан и огляделся, отдыхая.

— Что это у вас так раскиданы чурки?

— Да вот в прошлое воскресенье привезли шаромыжники, свалили, сказали: «В понедельник придем, уложим. Бабка, дай рубль». Рубль дала, а они так и не появились. Теперь, наверное, уже и не зайдут, забыли.

Лицо у старушки было темное и морщинистое. Какими-то уж очень добрыми, приветливыми казались эти морщинки.

— Ладно, мы к вечеру зайдем к вам с ребятами, уберем, — пообещал Антон Васильевич. — Вы дома будете?

— Буду, буду. Да спасибо, не надо, — сразу засуетилась старушка.

— Придем. Как вас зовут-то?

— Параскева.

— А по отчеству?

— Велико начальство! Меня и сроду так никто не называл. Бабка Параскева, и тольки.

— А все же?

— Параскева Ивановна. А тебя-то как?

Перейдя дорогу, Антон Васильевич оглянулся. Старушка стояла о чем-то задумавшись, скрестив руки на переднике.

К вечеру, когда солнце стало садиться за силосные башни по другую сторону реки, Антон Васильевич сказал ребятам:

— Ладно, давайте на сегодня закругляться. Да зайдем поможем тут одной старушке.

— Кончаем, — поддержал Виталий. — Сегодня в клубе новый фильм. Мы с Тяпой сходим посмотрим. Ему будет полезно взглянуть, как народ принимает их продукцию. Так сказать, окунемся в жизнь. Верно, Тяпа?

Параскева Ивановна их ждала. Обрадовалась. Очевидно, и не надеялась, что они придут.

— Кыш, кыш! — погнала она со двора кур, хотя те никому и не мешали.

— Надо расколоть да убрать, — указал Антон Васильевич ребятам.

— И это все? — спросил Виталий, осматривая раскиданные чурки. — Бабушка, у вас найдется колун?

— Был, раньше был. Куда-то заложила. Погодите, сейчас поищу.

— Ладно, обойдемся.

— Раньше все было.

— Не беспокойтесь.

Они сразу же принялись за дело. Глянув на Виталия и на Тяпу, Антон Васильевич понял, что у тех еще маловато опыта. Но у Виталия хоть была силища, действительно как у былинного богатыря Ильи Муромца. Он размахивался, словно палицей, и, ухнув, всаживал топор в чурку так, что тот не колол ее, а пропарывал навылет.

А вот у Тяпы не было ни того ни другого. Топор отскакивал от чурки, или его заклинивало, и Тяпа долго возился, чтобы его вытащить.

— Делай вот так!

Антон Васильевич прицеливался в самую сердцевину установленной «на попа» чурки и, не очень сильно, с потягом на себя, — тюк! Чурка разлеталась на половинки. Он брал половинку, придерживая левой рукой, и теперь от краев к середине — щелк! Щелк! — раскалывал на поленья, которые держались на толстой бересте, словно дольки апельсина на его кожуре. Все одинаково равные.

А вот осину надо колоть иначе. Ту от середины к краю. Сосну или елку тоже по центру, но стараясь топором угодить между сучков. Еловые полешки будут висеть и покачиваться на этих сучках, как на гвоздях.

Все это Антон Васильевич познал еще в ту пору, когда весь Ленинград отапливался дровами. Их, как и хлеб, получали тогда по карточкам. И сколько пришлось ходить по дворам, распилить, расколоть этих дров, чтобы заработать хоть бы на школьную форму! Не говоря уж о том, что надо получить по карточке на дровяном складе свои дрова, перевезти их оттуда, уложить в поленницу во дворе, обшить жестью, чтобы не забивало снегом. А жесть найти где-нибудь в разрушенном доме. И все это входило в его, Антона, обязанности: мать целый день на работе; вечером ей бы лишь успеть приготовить обед на завтра…

Где-то высоко над лесом грохнуло, словно отдаленный пушечный выстрел. Эхом откликнулись рощи. Напуганная хлопком, тявкнула в деревне собака. И послышался гул быстро, с посвистом летящего самолета.

Все подняли головы. Но самолет летел несколько в стороне. Вывалившись из облаков, он скользил по голубому небу, маленький, белый. А звук, усиливаясь и вроде бы все больше отставая, еще шел из облаков. И затем, резко сместившись, пошел от летящего самолета.

— Перешел звуковой барьер, — сказал Виталий. — Техника! Я на таком еще не летал!

— Техника сейчас развивается быстро, — отозвался своим мыслям Антон Васильевич. — Давно ли были лампы, полупроводники, интегральные схемы, а теперь — «чибисы».

— У меня дома где-то брошюрка есть — результаты специального исследования. Если инженер по каким-то причинам года четыре не занимается новым, то его уровень в этой области знаний становится равен нулю.

Отвлеченный разговорами, Антон Васильевич осмотрелся и только теперь заметил, что они раскололи почти все дрова. На это обратил внимание и Виталий.

— Ну, мы побежим, — сказал Антону Васильевичу. — А то опоздаем на сеанс.

— А-а. Бегите. Я доделаю.

— Куда же вы? — встрепенулась находившаяся тут же бабка Параскева.

— Пускай бегут, они торопятся, — сказал Антон Васильевич. — Я теперь тут и один управлюсь.

Он сносил поленья к хлеву, сложил под навес. Подмел двор.

— Да пусть так, я и сама все уберу, — останавливала его Параскева Ивановна. — А ты зайди в избу.

Следом за Параскевой Ивановной Антон Васильевич вошел в дом. Бабка чем-то сразу зашебуршила на кухне, а он остановился у зеркала, поправил волосы. Правее зеркала на стене висела застекленная рамка. Под стеклом собраны фотографии всей бабкиной родни — и совсем маленькие, паспортные, и размером с открытку. Некоторые уже пожелтевшие от времени. Антон Васильевич разглядывал их. А бабка Параскева стояла за спиной.

— Это мой старик. Молодой еще, до войны. А это я. И не взнал, наверное. Да куда ж теперь меня такую взнаешь, вся сморщилась, как гриб сморчок. А это мои сыны. Все четверо. Не вернулись с войны. Старик-то пришел, только летось помер, а они — ни один. Саня, старшой. Толя, Вася. А это — Петя, Петенька, Петушок мой. — Бабка взяла полотенце и стала им протирать стекло над фотографиями, хотя оно и так было чистым. Угадывалось, что бабка проделывала это часто. — На всех троих пришли похоронки, а Петенька пропал без вести.