Недоуменные вопросы…

С XVIII века народ отрывают от государей. До Царя все дальше и дальше. Чиновник и интеллигент присваивают себе права учить издали народ правам и обязанностям. Вводится полная европейского образца опека — но как вводится? Чиновник и интеллигент, попирая быт и дух, тянут народ в разные стороны, и терявший Царя — отца и судью — народ, переставая понимать, чего от него хотят, и не давая себе отчета, что надо делать, поверит посулам общества и — отрывается от тысячелетнего начала царского, и рушится, наконец, не на него, а на окружение. «С Богом за Царя на господ!»

Пройдут годы, и народ сам, без пропаганды будет шептать не о Императоре и монархе, а о Царе-судье, о Царе, творившем по-Божьи, неподкупном, смиренном, но строгом. И если что и жалко будет народу оставить, то идею «советов» как намек на невыполненное начало самоуправления.

Забывается Восток с его страстным, солнечным желанием независимости. Врастая в Европу, мы потеряли свободу, попав в рабство ее ставленникам — социалистам-бюрократам. И в этом — безоговорочно виновно общество.

Достоевский говорит, что для русского заманчиво «право на бесчестие». Смутное время, стрельцы, Разин, Пугачев, убийства царей, обе революции, Временное правительство, предательство Государя, Брестский мир, пытки извергов, дебош, воровство, керенщина, горьковщина, рестораны и большевизм. Все современное кажется позорно, невыносимо и окаянно, и все от каких-то причин: от безволия и лени — этнических свойств.

Но из мрака событий, из кровавой тени и трупного смрада просвечивают и сверкают сказания славного прошлого и лучшего будущего. Прошлого — в лучах то самодержавного, то императорского творчества. Пройдя через все, Россия к 1917 году приближалась царями к высоте могущества и новой победе. А победа эта лежала в руке самодержавного Государя Николая II. Он вел к ней, решив после нее дать желанный покой, самоуправление и кончить земельное устройство.

Общество это понимало и решило ценою России вырвать у Государя эту победу и это величие.

Победа и слава Царя были страшны обществу, рвущемуся к власти над народом. Запад с своей стороны не мог бы допустить победы России, и заговор всей силой своей ударит прежде всего на Государя.

Потеряв Царя, народ потеряет голову и окажется еще более диким и страшным, чем во времена Разина, Тушина[236] и Пугачева. Народ усовестить уже некому.

В чем же синтез русской природы и духа? Неужели, как пишут, мы скифы, неужели только палачи и рабы бесчестия, и народ хаоса, и неужели в нас всегда был проклятый «максимализм души»?

Мы ищем, сомневаемся, мучаемся, — а ответ уже дан. Его дал преданный всеми, замученный всеми наш Государь Николай II. В прощальном слове своем, бесчестно скрытом одно время обществом — Государь все так же любовно и доверчиво обращается к народу и армии. Его слова благостны и дышат верой и заботой о народе и России.

Но слова его к обществу — укор в измене.

Он, носитель высшего духа — рассудил и утвердил своей верой в народ — нашу веру в него. Он простил и проявил громадную волю, завещав нам верить и не терять надежды в Россию и народ. И те, кто знает народ крестьянский, знают, что народ достоин его веры и благоволения.

Государь наш не искал славы, оставаясь олицетворением смиренного самодержавия, но он саном своим держал в руках славу Отечества и, прощая, славу эту он завещал народу. Поймут ли его хотя бы теперь?

У нас нет символа победы в могиле «неизвестного» солдата. У нас есть другой трепетный символ — могила Царя, державшего в руках настоящее знамя победы. Знамя это у него вырвано вместе с жизнью, и мы обязаны поклониться его жизни и смерти как неслыханной победе духа.

Государь не интересовался общественным мнением. Таким же было его отношение и к мнению общества, когда он допускал во дворец «старца» Распутина.

Поведение этого комедианта-молитвенника неведомо было Государю.

Распутин был введен высоко рекомендованной духовной особой — с репутацией тоже молитвенника. Он допускался редко — в часы болезни Наследника.

Государем руководит желание исполнить мистическое болезненное желание супруги, видевшей в молитвах старца помощь во время недуга сына. Очевидно, что на Государыню действует и гипнотизм, как действовал раньше таковой же гипнотизм французского доктора Филиппа. Все показывает, что в гипнотическом влиянии Государыня не дает себе отчета.

Государь не допускал вмешательства в свою частную жизнь. Царственная чета в своей кристальной чистоте и простоте не имела мысли, что человек, ими к себе допущенный, — бессовестен и наглый лукавец. Государь не может следить за нравственностью лиц, которых он иногда видит, из которых иные мало и отличаются за глазами поведением от разгульного старца.

Государь считает его иногда юродивым и снисходит к его простоватой искренности.

Попав в доверие, Распутин, как все ему подобные, — зазнался, понимая, что терять ему нечего, а пожить можно всласть. Он хитро изображает простака и юродивость блаженного и молитвенника и умеет притвориться искренним, действуя на мистическую, тревожную и усталую душу Императрицы. В отношении к нему Императрицы есть доля суеверия, отражения медиумизма, царившего в высшем и придворном обществе. Лечение Наследника травами друга Распутина Бадмаева дает какие-то результаты, и Царица-мать в это, связанное с молитвой, лечение невольно верит.

Условия жизни склоняют Государыню к мистицизму; угрозы первой революции, убийства, призрак участи королей Франции, частые церковные служения, открытие мощей, искание высшей защиты. Государыня чувствует измену; отсюда сближение и дружба с женщиной, оказавшейся мелкой. Слухи через нее о нелюбви общества побуждают Государыню смотреть и на «старца» как на доброжелателя.

Государь и Государыня — оба цельные, верующие, нравственно усталые, живут без друзей, без знаков расположения. Во имя молитвенных экстазов этому «крестьянину» прощается его грубость. Развращенность его им была неведома. Они далеки в своей чистоте от распущенности образа жизни общества, разгул которого был более утонченный, чем разгул того же Распутина.

При дворах королей, царей, рыцарей и бояр от веку были фавориты, шуты, чудаки, советчики, буффоны и молитвенники, и Распутин был чем-то подобным.

Он был тем «дворовым» слугой с пороками, которые водились у бар, был «фаворитом», какие существуют у всякой толпы, какими были потом Керенский, Пуришкевич, Гучков, Илиодор, Горький и прочие.

Недалеки в истории «пирожник» Меньшиков, дворецкий Кутайсов и иные. Что же было бы, если бы у Царя появился не один, а несколько советников — простых крестьян? Был бы тот же вопль злобы и молва, и ненависть.

Выбор был несчастный. В приближении этом чувствуется что-то тягостное и роковое, что-то сатанински продуманное и слиянное все с той же распутиновщиной эпохи и среды, которая сама, разнузданная нравами, осмелится осуждать безупречнейшую русскую семью.

Лень, распутство, хамство и прочее совпадает провиденциально с корнем имен — «Распутин, Ленин, Нахамкис, Воровский» и иные.

Царя осудят распутные, пляшущие, болтающиеся по ресторанам «снобы».

Государь не вникал в слухи о старце — и терпел его ради Императрицы, верившей его силе.

О влиянии этого паразита не стоит и говорить. Влияние это было на нескольких сановников, у него заискивавших и думавших влиять; влиял ведь и Керенский, и под его «обаянием» были передовые общественники.

Но попытки влияния на Государя были безуспешны. Со смертью Столыпина уровень кадра сановников был однообразен. Штюрмер был давно выдвинут группой правых и умеренных Совета и Думы; он был давно главой их единения. Хвостов и Протопопов — фавориты умеренных и радикалов Думы. Неумные, безвольные, они типично собирательны для бюрократии и общественности. Такие же посредственности были и в думских кругах. Ни крупных, ни смелых — просто не существовало.