Императорский период оканчивается приобщением нас к Западу. Разгородившись зачем-то Уральским хребтом на две России, мы подлинно становимся частью Европы и вступаем в семью «великих» держав и демократий, восприняв и войдя в мировой товарообмен и золотое обращение. Бюрократия всеми своими ведомствами смиренно подчинилась министру финансов, золотому тельцу, и составив и замкнув звено, мы выпутаться из золотой цепи не можем.
При таких новых и сложных направлениях, в горячий период европеизации Витте, на царство вступает юный Государь, и почти через тридцать лет богатейшая страна, имеющая все свое, способная при некотором усилии завалить Европу сырьем и учетверить золотой запас, сократить ввоз — оказывается с крупным долгом. На робкие одиночные просьбы помощи главному хозяйству — сельскому — Витте отвечает отказом, не дает ничего, и отдает все на фасад — индустрию, не дающую на экспорт — ничего.
Хозяйство бюрократии за 30 лет привело к так называемому оскудению, и в этом повинен не один Витте, а весь правящий класс, окружающий Государя. Ни одно ведомство, ни один сановник, ни общество, ни Дума, ни печать не протестует против этой политики: золото греет. Общество требует «культуры», и мы, «догоняя» Европу, втянуты в цивилизованный мир ценою долгов и убыточных договоров. Войдя в акционерную семью биржевой Европы, мы осуществили западную идеологию «града земного», но зато теряем свою независимость, свободу, силу и многое иное. Impera quia sunt divisi[160] — девиз бюрократии.
Мог ли молодой Государь бороться против течения, рубить причалы и давать ход назад?
Мог бы, ответим мы, если б около него был бы кто-нибудь русский, сильный, и если бы с ним было общество. Но мы знаем, что с Государем не было никого.
И осуждать прошлое нужно, так как не будь этого прошлого, не было бы настоящего, и в прошлых ошибках неповинны лишь две силы: Царь и народ деревенский. Все же остальное поголовно повинно. Против одинокого Государя и слепого в политике народа пошел стеной «золотой телец», и борьба с ним оказалась Государю не по силам. Западный культ мешка с золотом заслонил самосознание общества. «Чек» стал девизом мира, кроме Африки, Китая и закабаленной Индии.
Прежний Царь не был никому обязан. Современный Император обязан перед Западом, не имея в стране ни в ком иной опоры и сознавая экономическую слабость народа.
И на самом деле: у французов épargne[161], у немцев Sachwerte[162], — у нас при общине народ беден и запасов нет.
В России были два Государя, не считавшиеся ни с чем и ни с кем: Иван IV и Петр, и очевидно, что последний, увидав куда мы лезем и как поняли его желание поднять Россию господа Витте, Абаза и Рафаловичи, Туганы, Озеровы и прочие, — разорвал бы в клочья все планы финансовых авантюристов и все договоры и приказал бы всем отпустить бороду, а на границу выставил бы 5 000000 штыков. Возможно, что и г-н Витте и иные прочие болтались бы на виселице, а многие сановники и депутаты были бы биты батогами. И кто знает — не надел ли бы Петр I вновь бармы и шапку Мономаха; и тремя словами: «Я Царь России» не остановил ли бы вакханалию общества, доведшую до 1917 года, и не наказал ли бы он тех, — и прежде всего старых друзей немцев, — у кого учился «мещанству», не догадавшись, что учителя потребуют расплату натурой, то есть русской землей, которую он паки любил.
Признаем, что Государь Николай II не имел силы Петра I. Не имел и людей верных и послушных, какими были современники Петра.
Но было и иное: время ни при чем, и появление такой силы, как Петр, свет еще может увидеть. Но Государь наш следует заветам благородства предков; они щадят даже врага: входя в Париж и Берлин, щадят Францию и спасают Германию. Не сходясь во имя гуманности с Наполеоном, Александр I не идет на уничтожение Англии. Видя смуту внутри России, Государи не мстят и не давят врагов, ограничиваясь единицами осужденных.
Государь Николай II несет корону благородных, и на ломку, по примеру своего великого дерзновенного предка, не пойдет, да и одинокий не может помыслить — бороться с силой Европы. Он идет по течению, веря в культурное начало мирового движения, веря в порядочность общества и стойкость народа.
Государь полон желанием благоденствия народа, идет навстречу культурным начинаниям своих министров и общества и щадит и прощает ошибки.
Правда, сельское население при общине и при отсутствии всякого кредита хиреет. Правда — в среде народа не существует трудоспособного Mittel Stand’a[163], и отсутствие технических сил трудовой интеллигенции дает себя знать на количестве и качестве производства. Правда — покупательная способность народа ничтожна, но Государю глубокомысленно доказывается, что по «финансовым и экономическим законам», а главное, по политическим соображениям — мы иначе уже не можем, как продолжать строить громадное здание modern капиталистического хозяйства; Государю доказывают, что участие в мировом хозяйстве к тому обязывает — обязывают валюта, биржа, долги, — и что к «варварской» системе Николая I вернуться немыслимо. И самодовольный и малообразованный правящий класс, слепо подчиняясь вожаку Витте — на деревянных лесах и соломенной подстилке хиреющей деревни, замирающей в общине — продолжает торопиться достроить храм западного капитализма. Витте имеет за себя всю знать, печать, банки, биржу, тьму иностранцев, все купечество, все еврейство, всю интеллигенцию и все донизу общество, служащее через этого сановника «князю мира сего». Надо удивляться той смехотворной, дикой «отчаянности», с которой, наперекор праву, смыслу и стихии, без фундамента, без плана Витте ведет эту стройку. И все было бы нормально и целесообразно и необходимо, если бы был план и в первую очередь было бы сделано все для забытого и пренебреженного сельского хозяйства и бесправного крестьянства. Тогда никакие эксперименты не были бы страшны.
Этого-то главного правящий класс не делает. Фасад европейского образца растет и, как нелепый, будет сдунут первым ветром солдатско- интеллигентского бунта и похоронит под собой строителей. Из-под обломков его Ленин будет за что-то проклинать помогавшую ему бюрократию и буржуазию, а спустя шесть лет мы, русские, любя ходить по краю пропасти, впадаем в другую крайность, мечтая обрасти чертополохом и жить на основе натурального хозяйства.
Время не похоронит истории, ни славного, содеянного когда-то нашими большими государственными людьми, ни многого абсурдного, к которому стремилось современное общество.
Нам известно, что Государь знал все несовершенства и непродуманность политики своих правительств, но он был бессилен один встать против них. Он все чаще и чаще слышал слова: «Нельзя то и нельзя другое по политическим и международными условиям», — а позже, с введением парламента, принявшего целиком программу Витте и всего радикального общества, всякий отход от этого курса был равносилен перевороту, на который Государь не шел.
Государь избрал другой путь. Призвав Столыпина, он вверил ему переделать на здоровое начало частного владения весь крестьянский уклад жизни. Первый Император выказал эту решимость и пошел открыто на полное осуществление свободных прав и устройства главной силы страны — крестьянства. Поздно для истории, он стал наконец на этот путь.
Реформа эта, несмотря на препятствия, творимые частью правящего класса, и бешеный поход общества в защиту общины, могла принять вихревое движение. Стандарт жизни деревни стал сразу подыматься, народ, почуяв свободу и силу, начал богатеть. Через тридцать лет с силой народа-собственника сделать было бы ничего нельзя и выросла бы сила Царя и России.
Это и поняли враги. Спешно, в 1910 году Германия наряжает «комиссию по исследованию хуторского хозяйства». Живейший интерес проявляет печать Англии (1912 год). Правительства этих стран осведомлены о будущих успехах русского народа.
