Известно, что люди, подобно драгоценным металлам, познаются в горниле огненных испытаний. Почивший Император прошел сквозь оба главных вида искушений, каким подвергается человек на земле: искушение высотою, славою, счастием, и искушение унижением, лишениями, телесным и душевным страданием. Трудно сказать, какой из этих двух искусительных путей опаснее для нас. Не легко перенести человеку сознание своего превосходства пред другими людьми и устоять пред опьяняющим действием величия, славы, богатства, которые почти всегда приходят к нему в сопровождении своего всеразвращающего спутника в виде соблазна гордыни. Не менее требуется от нас нравственных усилий и для того, чтобы сохранить спокойное величие духа в постигающих нас тяжких скорбях и бедствиях, когда сердце человека невольно озлобляется против всего мира или впадает в уныние. Положение венценосца, и притом самодержавного, таит в себе тем более духовных опасностей, что в его руках сосредоточена полнота власти, могущества и связанных с ними прочих земных благ, прельщающих большинство людей.
Для властелина миллионов людей почти не существует слово «невозможно», его веления обладают творческой силой. Не напрасно льстецы готовы приписывать этим славным и сильным земли почти Божеские свойства.
Искушения царской власти так велики, что в древней Византии, существовал мудрый обычай: среди шума и блеска коронационных торжеств, когда восторженный народ рукоплескал, как некоему полубогу, своему венчанному повелителю, — подносить последнему куски мрамора, чтобы он заранее выбрал из них материал для своей гробницы, или давать ему в руку мешок с золой, дабы напомнить ему, что и он станет некогда землею и пеплом, как и каждый из смертных.
Престол Русского Царя в то время, когда его унаследовал Император Николай II, стоял так высоко, что виден был всему миру; однако блеск его не ослепил ни на минуту почившего Государя. Последний не упивался вином власти и не увлекался своим преходящим величием; напротив, он скорее тяготился последним и не мог преодолеть в себе врожденного чувства скромности, часто мешавшего ему проявлять свою власть в такой степени, как это требовалось, иногда по обстоятельствам времени. Напитанный с детства умиротворяющим духом Православия, Царь-мученик всегда был кроток и смирен сердцем; трости надломленной он не сокрушал, льна курящего не угашал[654]. Мир и любовь составляли главную стихию его духа; призывом к миру всего мира начал он свое безмятежное, казалось, и благословенное царствование, и когда он впервые увидел себя вынужденным обнажить меч для защиты России сначала от внешних, а потом от внутренних врагов, его сердце невольно сжалось от боли.
Неискушенный еще опытом Государь постоянно скорбел от того, что великодушные намерения его разбивались о неодолимые противоречия жизни. Власть открывалась пред ним не столько как радостная возможность поощрять добро, сколько как суровая необходимость бороться со злом (Рим. 13, 1–4), и он, страдая внутри, с терпеливою покорностью нес бремя ее как долг, наложенный на него свыше.
Минуты отдыха Государь проводил в кругу любящей семьи, жившей скромным древне-русским укладом среди окружавшего ее внешнего блеска.
Высокое жертвенное настроение, загоревшееся в сердце русского народа в начале Мировой войны, снова окрылило Государя. Воспламененный тем же священным огнем, он слился духом со своими подданными и, сделавшись выразителем общенародных чувств, стал истинным Вождем Отечества.
Это были, несомненно, одни из самых счастливых дней его царствования, когда пред ним отверзлись заветы родной истории и он ощутил в своем сердце таинственный голос, зовущий его к осуществлению высокого призвания русского народа. С терпением превозмогая все невзгоды войны, он бодро шел навстречу этому грядущему светлому дню торжествующей правды и мира. Но увы! Исполнение времен приблизилось к нам лишь для того, чтобы показать, как мало мы были подготовлены к приятию ожидавшего нас жребия. Народ не претерпел до конца великого испытания и потому не венчался венцом победы. Увлеченный духом обольщения и соблазна, он сошел с тесного пути подвига, на который был поставлен рукою Промысла, и устремился на широкие пути своеволия и беззакония. В каком-то опьянении безумия он беспощадно стал разрушать все разумные основы общежития, и тогда взят был из его среды Удерживающий, то есть Царь, как источник власти и главный оплот порядка в государстве.
Подобно Иову, в день которого Государю по воле Божией суждено было увидеть свет, он в одно мгновение лишился и славы, и богатства, и царства, и друзей.
Лишь немногие из близких к нему лиц захотели пить с ним чашу страданий и остались верны ему до конца; другие хотя и сочувствовали бедственному состоянию его, но не решались заявить об этом открыто, чтобы не быть отлученными от сонмища; большинство же его прежних, часто — облагодетельствованных им, друзей совсем отреклись от него страха ради иудейского и вместо утешения посылали своему недавнему покровителю упреки в том, что он сам заслужил свою участь.
Господь оставил страстотерпцу-Государю только одно утешение сравнительно с Иовом — это любящую и самоотверженно преданную семью, но, увы — она должна была делить с ним одни унижения и скорби, и потому иногда служила для него невольным источником новых страданий.
Тягчайшим из всех бедствий, какие так внезапно упали на главу Повелителя всей России, было несомненно лишение личной свободы — этого драгоценнейшего блага, которым обладали миллионы его подданных и которого Бог не захотел отнять у самого великого ветхозаветного страдальца — патриарха Иова. Заключенный под стражу, Государь должен был испытывать всю горечь неволи и всю жестокость человеческой неблагодарности. Люди, еще недавно трепетавшие от одного взгляда его и ловившие улыбку его, как живительный луч солнца, теперь подвергали его самым грубым оскорблениям, глумились не только над ним самим и Императрицей, но и над их юными, благоухающими нежной чистотой детьми, душа которых особенно должна была страдать от первого соприкосновения со злом и неправдой жизни. Каждый день, каждый час эти жестокие истязатели изобретали новые нравственные пытки для беззащитной Царской семьи и, однако, ни одного слова ропота на свой жребий не вышло из уст Царственных страдальцев. Они подражали Тому, о Ком сказано: будучи злословим, Он не злословил взаимно; страдая, не угрожал[655]. Только Богу они возвещали печаль свою и пред Ним одним изливали свое сердце. Чувство оставленности, угнетавшее душу их, не охладило любви их к России; забывая собственные испытания, Царственные узники продолжали до конца жить и страдать нераздельно с своим народом.
Уже самый акт отречения от престола является со стороны Государя выражением высокого самопожертвования ради горячо любимого им Отечества.
В то время как иностранные венценосцы, прошедшие (в Англии и Франции) по воле Промысла тем же крестным путем, не захотели расстаться со своим троном без кровопролитной борьбы, наш почивший Император был далек от мысли защищать свою власть только ради желания властвовать. «Уверены ли Вы, что это послужит ко благу России?» — спросил он тех, кто якобы от имени народа предъявили ему требование об отречении от своих наследственных прав, и, получив утвердительный ответ, тотчас же сложил с себя бремя Царского правления, боясь, что на него может пасть хоть одна капля русской крови в случае возникновения междуусобной войны.
Этим мудрым отныне историческим вопросом Государь навсегда снял с себя ответственность за предпринимаемое им решение, и она пала на главу тех, кто первый поднял на него святотатственную руку.
По мере приближения к своему исходу вся семья доблестных страдальцев с истинным царственным величием все выше и выше поднимается над землей и достигает, как об этом свидетельствуют последние письма их, исповеднической крепости веры и мученического незлобия, и всепрощения к врагам своим.
