- Отец, ты весь изранен, - серьезно, совсем без детских ноток в голосе сказал он, - позволь мне помочь тебе встать и одеться.
С этими словами он протянул руку, которой сознание ответственности момента придало не свойственную его возрасту крепость. Отец пожал эту поданную ему в помощь руку и произнес:
- Благодарю тебя, Марк, но отцу не подобает в таком виде показываться сыну, потому ты ступай в свою комнату, а я приведу себя в порядок и приду следом.
Уже была глубокая ночь, и Катон, выйдя из бани, направился в спальню, но у двери остановился и, вернувшись, зашел к сыну.
- В трудное и подлое время мы живем, Марк, - сказал он, обняв голову мальчика. - Раньше, чтобы отстаивать Родину, достаточно было владеть мечом и копьем, теперь же этого мало. Подлость атакует душу, потому мы должны быть сильнее духом, чем люди всех прошлых эпох. Ныне наше главное оружие - воля и честность. Внимательно смотри на происходящее вокруг, Марк, но пусть творящиеся безобразия не сломят тебя, а закалят твой характер, как закаляют тело ратные труды.
С этими словами Катон оставил сына, которому была суждена короткая жизнь, оборвавшаяся в день последней попытки возродить Республику, когда он на знаменитом поле боя при Филиппах в условиях полного поражения и бегства соратников в одиночку разил врагов вызывающим кличем: "Я - Катон! Кто из вас способен убить меня? Найдется ли среди вас достойный убийца для Катона?"
Та ночь оказалась для Марка долгой и тяжелой. Он будто не спал, а барахтался в вязкой удушливой массе, заполняющей пространство какого-то иного мира. Его редко мучили дурные сны; стоическая дисциплина позволяла ему сохранять душевное равновесие даже во сне. Но в этот раз все его силы вычерпал форум, и он оказался во власти ночных духов. В зловещей атмосфере всепроникающей тревоги ему представали картины глобальных разрушений и массовых страданий. Он видел гигантские пожарища и грибы дыма, встающие выше гор, отдаленно напоминавшие тот, что реет над Этной. Поток вечности возносил его ввысь, и, кувыркаясь в стремительном полете, он единым взором охватывал целые страны и в пространстве, и во времени, наблюдал их в славе величия и в хаосе деградации. Жизнь бурлила, создавала, что-то разрушала и снова создавала, но над землею все плотнее сгущались тучи пепла от пожарищ на месте неведомых цивилизаций и в воздухе разливалось зловоние гари. А когда черные клубы рассеялись, истомленному взору предстало некое поле боя. Его уже покинули победители, и на каменистых склонах серых холмов остались лежать только побежденные. Тысячи тел, еще недавно бывших людьми, смерть пригвоздила к земле в самых неудобных позах. Изучая их, можно было прочесть эти письмена смерти, которыми она с циничной издевкой начертала приговор многолетним созидательным трудам жизни. Рельеф местности, вид холмов, оврагов и фортификационных насыпей был устрашающе конкретным, что создавало тягостное впечатление реализма увиденного, не ощущалось только запахов. Зато в воздухе слышался какой-то неприятный зудящий звон, и от него, казалось, становилось не по себе даже трупам. Марк силился понять природу этого звука, но разгадка ускользала, лишь нарастало предчувствие опасности. Вдруг воздух сделался грязным от мельтешащих в нем точек, а звон превратился в шквал назойливого жужжания. Марк в ужасе очнулся. "Мухи! - приглушенно воскликнул он и потер лоб. - Да, мухи, собравшись со всех болот, прилетели сюда, чтобы лизать кровь уничтоживших друг друга людей и в их внутренностях разводить червей..."
Ощущение дискомфорта было настолько сильным, что даже осознание пережитого как сна не принесло Катону облегчения, и страшная картина прозрачным покрывалом, наслаиваясь на стены комнаты, все еще стояла перед глазами. Чуть погодя он встал, зажег масляный светильник и внимательно осмотрел постель. Мух не было, но ложиться обратно не хотелось. Злясь на себя, он потушил свет и с демонстративной беззаботностью упал на ложе. Какое-то время ему еще чудился отвратительный звон, а потом довольно долго грезились каменистые склоны поля боя, снова пугая его своей реалистичностью. В конце концов он все же заставил себя уснуть и был наказан за пренебрежительное отношение к предостережению новым сном. Правда, дальнейшие его сновидения не были столь ярко расцвечены кошмарами, их значенье скрывалось за пеленою тайны, но они вызывали четкое и вполне однозначное впечатление. Утром Марк встал с ощущением грядущей драмы, причем надвигавшаяся беда была не того масштаба, что виделась ему в самый страшный час ночи, и не такая, какая случилась наяву в предшествующий день, но зато она ближе всех прочих затрагивала его, Катона, как человека. Однако он никак не мог вспомнить, что же именно поведал ему ночью Гипнос.
Марк вышел в перистиль, сделал несколько физических упражнений и ос-тановился. Все тело заныло от полученных накануне внешних ран, а душа - от внутренних. Впервые за свою жизнь он начинал день так вяло и неорганизованно, но ничего не мог с собою поделать. Вернувшись в спальню, он снова лег с желанием никогда больше не вставать.
Вчера на форуме Катон сражался за десятерых человек, но эта способность аккумулировать энергию и извергать ее на головы врагов за несколько часов была чревата такими кризисами, какой он испытывал сегодня. Прежде Марка спасал от депрессии светоч великий цели, притягательное сияние которого вдохновляло его и давало ему силы преодолевать трудности жизни и борьбы, но теперь он погас. Сегодня Марк не делал традиционного утреннего приема гостей, но, перекинувшись кое с кем из пришедших друзей несколькими словами, узнал, что вчера Цезарь, после того как с применением оружия изгнал с форума сенаторов и вообще всех недовольных его поведением граждан, утвердил-таки свой закон и теперь праздновал победу.
Совершенное надругательство над римскими порядками означало, что Республики уже не существует, а значит, ему, Катону, более нет места в жизни.
Марк погрузился в состояние полусна, и мозг, пользуясь отсутствием новой зрительной информации, стал высвечивать на своем экране картины недавних событий. Катон против воли снова видел Цезаря на рострах, пребывающий в недоумении народ - на форуме и возмущенный, но скованный трусостью сенат - на Комиции. Затем ему вспомнились товарищи, безуспешно пытавшиеся пробиться сквозь строй сверкающих кинжалами Помпеевых солдат, и вершина Цезарева цинизма - корзина навоза на голове Бибула.
Катон встрепенулся и, резко поднявшись, сел на ложе. Вспомнив о товарище, он представил его состояние и понял, что ему гораздо хуже, чем кому-либо другому, ведь и оскорбление Бибулу нанесено самое подлое, и его ответственность за происшедшее наибольшая, поскольку он - консул. Марк закусил губу и крепко задумался. Вскоре он уже шел по городу, держа путь к дому второго консула. За ним гналась свора бродяг и громко лаяла проклятьями. С этого дня почувствовавший свою силу Цезарь приставил такую свиту к каждому из видных оптиматов. Естественно, что для Катона были отобраны самые горластые завсегдатаи городских помоек, готовые за медяк оклеветать Юпитера, им же платили золотом.
Однако Марк не обращал на них внимания, его целиком занимала мысль о Бибуле. Зная бескомпромиссный характер своего друга, он опасался, что тот покончит с жизнью по-стоически. "Готовность к самоубийству - залог свободы!" - гласит девиз этой философии, порожденной эпохой упадка в качестве утопической альтернативы тотальной моральной деградации. Стремясь предотвратить беду, грозящую другу, Катон уже забыл, что час назад сам думал о самоубийстве. Он снова был подчинен долгу и принадлежал другим, а не себе. Через общественные связи его личность включала в себя чуть ли не всех граждан Рима и была несравненно больше, чем собственное "я".
Атрий консула оказался забит людьми, пришедшими поддержать товарища в беде, но хозяин дома отсутствовал. Как недавно Катон, Бибул апатично лежал на ложе после кошмарной ночи. Марк решительно отодвинул слуг и ликторов и прошел в спальню. Увидев Катона, Бибул поднялся и сел в знак уважения к гостю, но вид имел по-прежнему обреченный. С улицы доносился хор Цезаревых наемников, скандирующих поносные стишки в адрес Бибула. Катон вернулся в атрий, захватил с собою ликторов и, обойдя с ними ближайшие улицы, разогнал галдящий сброд. Затем он возвратился в дом, сказал Бибулу, что сенаторы ждут его в атрии на совет, и подал ему консульскую тогу.
