В своем бедственном положении Цицерон обратился с просьбой выступить в роли миротворцев к Клодии, жене Метелла Целера, и к Муции, которая тогда занимала высшую женскую должность, деля супружеское ложе с самим Помпеем. Правда, в отсутствие Великого на этом ложе частенько скрипели те, кто никак не мог считаться его украшением, однако такая неразборчивость Муции в выборе орудий услады сказалась позднее, а в тот период эта матрона пребывала не только в теле, но и в силе. Клодия была старшей из двух сестер, известных в Риме возвышенной красотой и низменными авантюрами. Они обе были знамениты, но слава каждой имела собственный колорит. О младшей Клодии, жене Луция Лукулла, ходила молва, будто она состояла в связи с собственным братом. Старшая не была столь бескорыстной, чтобы отдаваться брату, и предпочитала богачей, отмеривая ласки на вес серебра и злата. Однако один из ее поклонников подшутил над нею и прислал в качестве расплаты за пользование красотой кошелек с медя-ками. Столь прискорбный случай получил огласку, и с тех пор красавицу стали величать Квадрантарией по названию самой мелкой монеты. Эта Копейка в молодости, когда она еще была в большей цене, призывно улыбалась Цицерону и намеревалась дать своим будущим детям фамилию Туллии. Однако тогда битву на женском фронте выиграла Теренция, и именно она завоевала право из года в год язвить упреками лучшего оратора всех времен.
Теперь же Цицерон предпринял попытку воззвать к былым чувствам Клодии и сумел получить ее согласие выступить его ходатаем перед кланом Метеллов. Возможно, ему пришлось для этого компенсировать понесенный ею урон от прославившего ее медяками любовника. Чем оратор расплачивался с любвеобильной Муцией, осталось сокрытым во мраке веков, но, по всей видимости, не речами.
Матроны принялись за дело, расточая нежность и капризы, демонстрируя напористость и мнимую податливость. Однако политические страсти так накалились, что их не удалось охладить потоком женских эмоций. Корни противоречий залегали слишком глубоко. Метеллы лишь выражали волю своей партии, их поведение не могло резко измениться под влиянием личных симпатий и антипатий. Протянутые к ним общественные связи требовали от них ненависти к консулу, и они его ненавидели.
Более последовательным в своей неприязни к сенату был другой претендент на роль вожака оппозиции - Гай Цезарь. Правда, чтобы эта неприязнь стала более действенной, ему пришлось срочно изменить политическую ориентацию и симпатии.
Репутация Красса в результате провала заговора Катилины оказалась подмоченной, и его влияние резко ослабло. Цезарь же, подмокший вместе с Крассом, пока выглядел фигурой меньшего масштаба, потому скоро просох и, предав пошатнувшегося патрона, переметнулся к тому, кто мог обеспечить его дальнейшую карьеру. Теперь он сделал ставку на Помпея, против которого строил козни два предыдущих года, и принялся подпевать Непоту.
Вообще, Цезарь повел себя не так, как большинство его недавних соратников. Вместо того чтобы после неудачи уйти в тень подобно Крассу, он ринулся в самую гущу политической драки, вознамерившись извлечь выгоду из самого поражения. В день вынесения приговора соратникам Катилины его едва не закололи кинжалами сторонники Цицерона из среды всаднической молодежи. И он тут же раструбил об этом инциденте по всему городу, представив его как акт тирании и беззакония со стороны консула, который на самом деле как раз и уберег его от расправы. С тех пор Цезарь демонстративно перестал посещать сенат и вместо курии, отправлялся на форум, где подробно объяснял людям, что такому кристальному человеку и такому любителю народа, как он, опасно ходить в сенат, где собрались все темные силы Вселенной. Стеная и посыпая голову пеплом, он с обычной своей щедростью посыпал форум монетами, и это делало его скорбь по поводу бедственного положения в Риме еще более убедительной в глазах приученной к такому аргументу черни. Роль обиженного и гонимого политика пришлась по душе народу, и вскоре Цезарь уже бисировал перед растроганной публикой. Не имея своих представителей во власти, простые люди благоволили тем, кто хотя бы на словах изображал себя ревнителем их благ.
В целом политический вес Цезаря, несмотря на провал его главного пред-приятия, за последний год возрос. Он был избран претором, а несколько раньше добился еще одного значительного успеха.
Ввиду смерти верховного жреца освободилось место Великого понтифика, которое и стало объектом чаяний рядового понтифика Гая Юлия Цезаря. Однако заветный жезл не прочь были получить и более влиятельные понтифики: Лутаций Катул и Сервилий Исаврийский. Решать дело, по традиции, следовало самим понтификам на собрании своей коллегии, и шансы Цезаря оценивались не выше, чем шансы Ганнибала воскреснуть из мертвых и заново выиграть "Канны". Но тут раздался зычный голос Тита Лабиена, который в должности народного трибуна доблестно исполнял роль трибуна Цезаря. Он, как это было принято в подобных ситуациях, прилюдно возмутился своеволием знати и предложил расширить полномочия простого люда ровно на столько, на сколько требовалось, чтобы Цезарь смог обойти более заслуженных лиц в состязании за высшую религиозную должность. Народ шумно согласился расширить свои права, не задумываясь о том, что скрыто за этой формулировкой, и Цезарь в обход обычаев был избран Великим понтификом на народном собрании. Причем Цезарь одержал над Катулом еще и моральную победу. Лутаций, нося на себе клеймо своего века, сочетал в себе черты истинного римлянина и узколобого торгаша. Он знал, что его соперник утонул в долгах, и предложил ему крупную взятку за отказ от участия в соискании должности верховного жреца. Но Цезарь, гордо отвергнув подачку, наоборот, сделал новые долги и зашвырнул Крассовы деньги в толпу избирателей.
И вот теперь Великий понтифик и будущий претор позой страдальца снова привлек к себе внимание плебса и, взвинчивая толпу речами, напичканными формулами ненависти к сенату, готовил массы к разрушительным действиям. Его влияние на народ росло, как снежный ком, угрожая раздавить Республику. Было ясно, что едва Цезарь сядет на преторское кресло, как тут же выдвинет какой-либо провокационный законопроект, и начнутся гражданские распри, чреватые войною. Такое развитие событий устраивало и Метелла Непота, так как при подобных обстоятельствах легко будет вручить Помпею империй в Италии якобы для восстановления порядка в государстве. Далее ход дел представлялся так: Помпей Великий огнем и мечом усмирит восстание и воцарится в Риме, по одну сторону от трона встанет Непот, по другую - Цезарь, из аристократов вытрясут золото, может быть, вместе с жизнью, а народу, предварительно пустив кровь на войне, предоставят возможность служить хозяину, вспоминать канувшие в небытие времена народных собраний и гражданской активности, да шепотом сетовать на горькую судьбу или собственную близорукость.
От такой перспективы у нобилей тряслись колени и начиналось несварение желудка. Но бросаться в драку сегодня, чтобы избежать расправы завтра, им казалось делом, еще более ужасным. Посильной для них оказалась лишь страусиная тактика. Причитая и охая, они обрушивали свои холеные телеса на землю и зарывались головами в пока еще принадлежащие им груды золота и серебра. Однако, в то время, когда олигархи прощались с богатствами, нежась на роскошных виллах, и с отчаянья предавались разврату, Катон, только что обретший полномочия народного трибуна, мобилизовал здоровые силы больного сената на борьбу и двинулся на форум. Его делегация не выглядела особенно представительной. В частности, в ней отсутствовал Цицерон, затравленный Непотом и безнадежно павший духом. Однако в боевитости этим людям отказать было нельзя.
"Неужели вы не видите лицемерие Цезаря! - возмущался Катон, обращаясь к плебсу на народных сходках. - Неужели вам не понятно, что не вы нужны Цезарю, а ваши руки, чтобы ими избивать последних честных граждан, отстаивающих дарованную нам отцами и дедами Республику; ваши голоса, чтобы поддерживать его авантюры; и ваши крепкие спины, чтобы оседлать их! Опомнитесь, граждане!"
