- Но она касается личного вопроса.
- Многие у нас в последнее время стали путать общественное с личным. Позволь же нам самим решить, чем ты занимаешься в Курии: государственным или, как ты уверяешь, частным делом. Прочти записку.
- Ты настаиваешь?
- И не только я. Посмотри вокруг: взоры всех сенаторов требуют от тебя объяснений.
- Любопытство, Катон, дурное чувство и порой доставляет немалые неприятности тому, кто страдает этим пороком...
- Мы ждем.
- А упрямство еще хуже любопытства, - продолжал отбиваться Цезарь.
Но чем больше он упорствовал, тем меньше имел шансов на отступление, поскольку нетерпение и негодование окружающих нарастало с каждым его воз-ражением. Однако он словно специально провоцировал Катона и других сенаторов, выдумывая все новые отговорки.
- Хорошо, - наконец сдался Цезарь, - я уступаю тебе, Катон, но прочти эту записку сам. Ты, не доверяющий никому, не внемлющий доброму совету обуздать свое упрямство, прочти сам, и сам же покарай себя за недостойное желание.
С этими словами Цезарь встал и направился к Катону.
- Два дня назад мы уже читали здесь кое-какие страшные письма, да не испугались, и теперь их авторам гораздо хуже, чем нам.
- Ну, этому-то автору было и будет так хорошо, как тебе, Порций, и не снилось, - усмехнувшись, заметил Цезарь, подавая таблички.
Тон последних слов насторожил Катона. Он почувствовал подвох и весь напрягся, приготовившись к самому худшему.
Однако, к чему бы ни готовился Катон, действительность оказалась ужаснее и отвратительнее всего, что он только мог измыслить. Раскрыв дощечки, Марк увидел любовное письмо своей сестры и жены Децима Силана Сервилии к Цезарю, в котором она с извращенным бесстыдством пресыщенности описывала свои восторги по поводу удовольствий, доставленных ей ловким партнером накануне и требовала новых утех.
В час, когда над Отечеством сгустились тучи гражданской войны, когда на волоске повисли жизни тысяч людей, когда сдали позиции борцы с общественным злом и капитулировал возглавлявший сопротивление консул Цицерон, когда он, Катон, мобилизовав все силы, в одиночку бросился на врага, как знаменосец, пытающийся своим отчаянным примером увлечь за собою бегущее войско, его сестра, которую он любил и почитал с детства, вонзила ему в спину испачканный грязью разврата и натертый ядом измены кинжал! Разум Марка помутился, и душа его стала черной. Дальнейшая жизнь показалась невозможной и бессмысленной. Для чего жить и бороться, если даже родной и прежде уважаемый человек оказался ниже тех, с кем он воевал?
Он медленно поднял взор на Цезаря и столкнулся с его пронзительным взглядом. Тот торжествовал и жадно пил из глаз Марка его боль и отчаянье. Вид Цезаря сразу сообщил Катону о смысле его жизни. С ним вновь произошла резкая перемена: только что он казался себе сделанным из ваты или слез, но теперь в один момент превратился в гранит неколебимой решимости, и дух его стал тверже, чем у самого стоического стоика.
- Держи, пропойца! - презрительно крикнул Катон и небрежно бросил записку Цезарю.
- Так вот, Цезарь в своем выступлении призвал нас к милосердию, - невозмутимо, словно ничего не произошло, вернулся он к прерванной речи, - и при этом предложил форму приговора, которую легко одобрить трусливым людям, но на деле означающую, что уже завтра преступники окажутся на свободе. Мы все признали заговорщиков людьми крайне опасными для Отечества, но, как видно, Цезарь их не боится. Однако, если среди нас объявился такой смельчак, который не боится тех, кто страшен всем честным гражданам, у меня появляются особые основания, чтобы опасаться и за себя, и за вас, отцы-сенаторы.
Катон сделал паузу, чтобы акцентировать внимание слушателей на том, как он уличает Цезаря в связи с мятежниками, а затем продолжил: "Ну, что же будем делать, отцы-сенаторы? Давайте проявим милосердие к пяти преступникам, чтобы завтра грянула гражданская война и похоронила сотни тысяч граждан под развалинами государства? Вот только не потускнеет ли такое "милосердие" в дыму пожара, который поглотит Рим? Не заглушит ли его сладостное звучанье плач ваших детей, разрываемых на части галлами, призванными Лентулом и Цетегом в союзники, и вопли ваших, насилуемых варварами жен? И вообще, в свете этих воззваний к нашей доброте было бы интересно узнать, как поступит в ответ Катилина: поблагодарит нас, отцы-сенаторы, а потом перережет, или сначала перережет, а потом произнесет над нашими останками хвалебную речь?
Хотите получить ответы на эти вопросы - голосуйте за предложение того, кто один из всех нас не боится заговорщиков. Однако, принимая решение, помните, что в Этрурии стоит вражеское войско, Италия объята беспокойством, Галлия насторожилась, в самом Городе созрел заговор, который включал в свои ряды, конечно же, не пять человек. Помните, что сейчас, когда усилиями консула у мятежников перехвачена инициатива, и они оказались дезорганизованы, все: и враги, и друзья - пристально смотрят на нас и ждут наших действий. Проявим мы твердость, и враги дрогнут; начнем колебаться, выкажем неуверенность, и противник воспрянет духом, а сочувствовавшие разочарованно отвернутся от нас.
Сознавая всю опасность положения в стране и меру нашей с вами ответст-венности, я высказываюсь за смертную казнь для пяти арестованных преступников.
Тех, кто душою со мною, но не тверд характером, могут ввести в заблуждение слова Гая Цезаря. Он ведь долго распространялся тут о гуманных законах предков, запрещавших смертную казнь для граждан. При этом он как будто забыл, что в данном случае мы руководствуемся не законами мирного времени, а специальным постановлением сената о чрезвычайных мерах в борьбе с заговором. Однако забыть об этом постановлении Цезарь никак не мог, так как еще в начале года его друг Тит Лабиен, надо полагать, не без ведома самого Цезаря, пытался через суд опровергнуть правомочность такой меры. Видите, как широко замышлялось преступление против Отечества? Разрабатывались не только способы нападения, но и меры защиты. Еще тогда нас, отцы-сенаторы, пытались юридически обезоружить перед лицом назревающего переворота, но врагам нашим не удалось этого сделать. Впрочем, я не буду снова вступать в этот, уже выигранный нами спор относительно законности постановления о чрезвычайных полномочиях сената в экстремальной ситуации. Всем сомневающимся я скажу, что преступление всегда есть преступление, с какой стороны на него ни посмотри. И если наши мудрые и гуманные предки позаботились об отмене смертного наказания для своих граждан, то они же были беспощадны к отъявленным злодеям, застигнутым с поличным на месте преступленья, и безоговорочно подвергали их казни. Но ответьте: разве компания Лентула, схваченная вместе с их преступными письмами к врагам государства и под гнетом улик сознавшаяся в заговоре, не взята с поличным? Ответ ясен без слов. Поэтому на основании обычаев предков я требую смертной казни для преступников!"
Речь Катона вновь резко изменила настроение Курии, а его намеки на причастность Цезаря к заговору произвели такое впечатление, что на того тут же в храме набросились охранявшие собрание молодые люди. Только вмешательство Цицерона спасло Цезаря от расправы. В поднявшемся гвалте каждый спешил заявить о себе как о стороннике самых крутых мер. Порядок в высказывания сенаторов вновь внес Децим Силан, который возвестил, что его слова о высшей мере наказания для заговорщиков все же следует трактовать именно как требование смертной казни, ибо преступники, покушающиеся на государство, не могут считаться его гражданами, а значит, не подлежат пощаде на основании законов преданного ими государства. Последнюю мысль высказал в своей речи еще Цицерон, но тогда атмосфера в Курии была такова, что ее никто не принял всерьез, теперь же, в иной моральной обстановке, она прозвучала убедительно и позволила щепетильным сенаторам примирить совесть или, может быть, трусость с необходимостью присоединиться к суровому постановлению.