Год подходил к концу, а ни консулам, ни сенату так и не удалось обязать Цезаря сложить с себя полномочия проконсула, хотя по республиканским законам тот должен был сделать это и без специальных постановлений, как это неоднократно делали Помпей и другие римские полководцы.
Из магистратов будущего года богатеющий не по дням, а по часам Цезарь купил не только большинство трибунов, как бывало прежде, но и преторов. Поэтому Гай Марцелл, не доверяя преемникам, вознамерился решить дело в свое консульство. В атмосфере высочайшего накала страстей он созвал сенат, заранее подготовив общество к тому, что предстоящее заседание станет ключевым в решении проблемы о провинциях и проконсулах. Возле здания, где определялась участь государства, собрался народ, постепенно заполнивший весь форум. Здесь же находились и солдаты Цезаря, присланные им, как обычно, для оказания давления на плебс. Они вели себя с вызывающей самоуверенностью и уже смотрели на римлян как на побежденных. "Если сенат не продлит полномочия Цезарю, - заявил один из офицеров, - то вот это, - указал он на меч, - даст ему продление!"
Тем временем в Курии Марцелл, произнеся пылкую речь, хотел приступить к опросу сенаторов относительно постановления о лишении Цезаря империя в положенный срок, и большинство будто бы уже было готово принять его. Но тут слова потребовал Курион и, выступив с не менее яркой речью, поставил на голосование свое предложение об одновременном отзыве Цезаря и Помпея. Сенаторы обрадовались возможности проголосовать так, чтобы не навлечь на себя смертельную вражду кого-либо из могущественных людей, и триста семьдесят человек из четырехсот присутствовавших поддержали Цезарева трибуна. Гай Марцелл прервал заседание и взошел на ораторское возвышение. Тогда Курион, догадавшись, что консул намерен каким-то образом воспрепятствовать принятию закона, сделал вид, будто все уже закончилось. С воплями ликования он выскочил из курии, бросился на форум и возвестил толпе, что сенат абсолютным большинством голосов принял спасительное для народа решение. Над Римом погребальным салютом грохнул плебейский восторг. А в это время Марцелл с укоризной кричал сенаторам: "Побеждайте, чтобы получить Цезаря тираном!" Излив эмоции, он закрыл заседание, не дав сенату зафиксировать его итог, и таким образом закон об одновременном лишении власти обоих проконсулов не получил юридической силы и формально не состоялся.
Произвол консула вызвал бурю в массе горожан. Обнадеженный Курионом народ словно попал из огня да в полымя. Ненависть к аристократам была беспредельна, а Куриона носили на руках и осыпали цветами. Сложилась такая ситуация, когда трибуны вполне могли решить дело в обход сената и консулов в плебейском собрании. Поэтому Гай Марцелл, будущий консул Лентул и несколько других сенаторов отправились за город на виллу Помпея, где полководец исполнял свои проконсульские обязанности. Черными красками обрисовав Помпею и без того мрачное положение в государстве, Марцелл изрек: "Как консул приказываю тебе, Помпей, оказать помощь Отечеству, пользуясь для этого не только наличными вооруженными силами, но и набирая новые легионы". С этими словами он торжественно вручил полководцу меч.
Помпей тут же выехал в Капую, чтобы привести в готовность пришедшие из Галлии легионы, но очень скоро убедился, что они не желают воевать против Цезаря. Его пыл остыл, и очистительное пламя над Италией так и не запылало, предоставляя ей возможность в скором времени вспыхнуть в пожаре гражданской войны.
В начале года новый трибун Марк Антоний, лучший собутыльник Куриона, преодолев на форуме сопротивление консулов мощью своих несравненных бицепсов, в последствии приводивших в экстаз Клеопатр и Фульвий, протолкнулся на ростры и зачитал народному собранию письмо Цезаря с очередными мирными предложениями. Народу возвестили, будто галльский проконсул согласен отказаться от большей части присвоенных им владений и войск и намерен удовольствоваться Ближней Галлией с двумя легионами. Все это настолько понравилось плебсу, что поколебало в прежнем решении даже Помпея. Но тут могучего телом Антония на трибуне потеснил не менее могучий духом Катон и воскликнул: "Помпей, ты совершишь ошибку, если позволишь еще раз обмануть себя! Граждане, будьте бдительны и вы! Не верьте обещаньям волка дружить с ягнятами, не допускайте волка в овечий загон! Как хищный зверь не может отказаться от мяса, так и Цезарь не может жить в мире с Республикой".
Эти слова возмутили плебс - овцы жаждали отведать волчьей любви к ним - но зато убедили Помпея и сенат.
После этого в Курии, по предложению Метелла Сципиона, было принято постановление о том, чтобы объявить Цезаря врагом Отечества, если он в свой срок не сложит с себя власть. Однако трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий Лонгин, наложили запрет на законопроект сената. А Антоний к этому добавил несколько слов, в слабом обществе называемых крепкими, по адресу отцов города. Терпение консулов, а ими тогда были Гай Клавдий Марцелл, брат Марка и двоюродный брат Гая Марцеллов и Луций Корнелий Лентул, лопнуло, и они предложили Антонию покинуть собрание, чтобы не подвергнуться оскорблениям. Тот, торжествуя в душе и возмущаясь на словах, разорвал на себе одежды и с истошным воплем ринулся на улицу. За ним, так же раздирая тоги и глотки, бросились Кассий, Курион и Целий Руф. Громко возвещая всему миру о творящихся в сенате насилиях по отношению к неприкосновенным народным трибунам, они обежали встревоженный Рим, затем переоделись в рабов и ночью ползком, словно страшась клыков свирепых сенаторов, покинули столицу. Скоро несчастные жертвы сенатского произвола, благополучно преодолев длинный путь, были уже у Цезаря, однако их измученный вид и рабские лохмотья красноречиво свидетельствовали о перенесенных страданиях.
Бессрочный консул тут же, не давая беглецам отдохнуть и выйти из образа, повлек их в лагерь и там провел между солдатских рядов, чтобы суровые воины смогли во всех подробностях рассмотреть скорбный облик радетелей за свободу и демократию. Цезарь произнес речь перед легионерами, сказав, что их, совершивших великие подвиги во благо Отечества, сенат считает врагами, а славных мужей, замолвивших за них слово, с позором и угрозой для жизни изгнал из Рима. "И вы позволите твориться такому беззаконию и такому безбожию? - призывно вопросил он своих молодцов. - Вы смиритесь с поруганной честью народных трибунов, а значит, и с оскорблением, нанесенным всему народу римскому? Вы не заступитесь за этих людей, пострадавших за свою преданность народу и верность долгу, а больше всего за то, что они заступились за вас? Вы, принесшие цивилизацию в дикие леса Галлии, допустите, чтобы варварство воцарилось в Риме?" Естественно, что солдаты, обожествлявшие своего победоносного и щедрого императора, не могли "позволить", "смириться" и "допустить", а потому потребовали немедленно вести их на Рим, дабы "заступиться". Благодарный император тут же подкрепил их воодушевление сугубо практическим фактором, пообещав им в войне против соотечественников платить двойное жалованье, то есть за каж-дого убитого римлянина он готов был отваливать в два раза больше серебра, чем за галла или германца: столь сильна была его любовь к согражданам.
Итак, выполняя волю солдат, и во имя народа римского, а также законности, свободы и демократии, Цезарь бросил потомкам сахарную жвачку в виде фразы: "Жребий брошен!" - и перешагнул через ручей под названием Рубикон, отделявший его провинцию от метрополии.
Знаменитой, но малозначимой фразе Цезаря о несчастном жребии, который бросили, предшествовала другая, гораздо более существенная. Подойдя к Рубикону, он сказал адъютантам: "Если я воздержусь от этого перехода, это станет началом бедствий для меня, если же перейду - для всех людей". И он перешел. Его жребий означал, что свое "я" он сознательно и откровенно противопоставил всем остальным людям. Вооруженное вторжение в Италию являлось государственным преступленьем. Это уже была война.
