- Я рад, что известность моих качеств проникла даже в дома с глухими стенами, однако сам я меньше всего нуждаюсь в просвещении по этому вопросу, поскольку принципиальность моя зряча.
- О, ты не очень любезен, Марк Катон, - обрадовался зацепке для разговора Клодий.
- Но все же любезен? - усмехнулся Катон.
- Ну, конечно, а потому приступаю к делу. Александр Египетский, как все знают, завещал свои владения римскому народу. Однако Птолемей заключил с нами при консуле Цезаре дружественный договор и остался в управлении Египтом...
- Я знаю, во сколько это ему обошлось, - заметил Катон, - но, к сожалению, квестору об этом ничего не известно.
- А вот Птолемей Кипрский отказался вступить в союз с Римом, - продолжал Клодий, игнорируя реплику, - а потому необходимо принудить его выполнить отцовское завещание и утвердить на Кипре римские законы. Должен признаться, что многие достопочтенные сенаторы обивают мой порог и треплют края моей тоги, выпрашивая у меня легатство на Кипре. Но, учитывая деликатность этой миссии, связанной с конфискацией царской казны, я решил доверить ее самому честному и бескорыстному гражданину Республики. Итак, Марк Катон, в знак величайшего моего почтения я оказываю тебе эту услугу, я поручаю тебе Кипр.
- Ты предлагаешь мне отправиться туда в звании пропретора? - уточнил озадаченный Катон.
- Зачем? - просияв от удовольствия, вызванного предвкушением эффектной сцены, изобразил удивление Клодий.
- Как же иначе я буду командовать войском! - воскликнул Катон.
- Не надо никакого войска. Хватит нам войн, Порций! - с пафосом возвестил Клодий. - Пора действовать разумом и справедливостью. Ведь именно этому учат философы, не так ли? И кому же более пристало внедрять в жизнь ученые доктрины, как ни лучшему римскому стоику? Ты много говорил, Катон, о силе справедливости, так продемонстрируй ее в действии, воюй честностью. Я предоставляю тебе такую возможность. Считай это честью и личной моею услугой.
- Какая же это услуга? - возмутился понявший вражеский замысел Катон. - Это - ловушка и надругательство.
Клодий сразу изменился в лице, точнее, он обнажил свое истинное лицо и, резко встав, чтобы даже физически возвышаться над Катоном, заявил:
- Что ж, если ты такой неблагодарный и не признаешь моих услуг, поедешь, куда я пожелаю, против собственной воли.
С этими словами он принял озабоченный вид, давая понять гостю, что государственному человеку уровня Клодия некогда возиться с капризными посетителями.
В ближайшие дни Клодий созвал народное собрание и с ростр изложил суть кипрского вопроса. Ему легко удалось убедить доверчивый плебс в почетности предлагаемой миссии, и поэтому, когда он сообщил, что желает поручить ее Катону, толпа пришла в восторг. Казалось, будто Клодий перешагнул через личные пристрастия и, назначая легатом своего политического врага, поставил государственные интересы выше собственных и партийных. Вопрос о выделении войска трибун ловко обошел, в остальном же он обставил свое предложение вполне пристойно. Если бы в такой ситуации Катон начал возражать, народ его не понял бы и посчитал пустословом, активным на форуме и трусливым в деле, то есть как раз таким, каким его пытались изобразить противники. Он промолчал, и плебс проголосовал за проект Клодия. Причем, помимо аннексии Кипра, Катону предписывалось еще урегулировать гражданские распри в Византии.
Так Клодий в отличие от Цезаря сумел перехитрить Катона и надолго удалить его из столицы, взвалив на него невыполнимое поручение. Во главе государственных сил в составе двух писцов, один из которых был вором, а другой шпионом Клодия, Марк должен был завоевать Кипр и учредить там римскую провинцию.
Пока Клодий развивал наступление на оптиматов, те попытались взять реванш у триумвиров. Преторы Домиций Агенобарб и Меммий Гемел выступили с инициативой об отмене законов Цезаря, а один из плебейских трибунов даже привлек его к суду. Однако Цезарь смело отбивался от всех нападок и выдвигал самые несуразные контраргументы, желая выиграть время. В любой момент он мог укрыться от правосудия в своей провинции, но пока предпочитал оставаться в столице, чтобы окончательно убедиться в преемственности своего политического курса при новых магистратах. Когда же из Рима были выдворены Цицерон и Катон, Цезарь облегченно вздохнул и тоже отправился в путь, оставив своих обвинителей с носом.
Обозначившись в долине Пада, он двинулся дальше, туда, где его владения граничили с территорией Галлии, еще принадлежавшей галлам.
В то время галльское племя гельветов, теснимое агрессивными германцами, вынуждено было покинуть свои земли и искать счастья в дальних краях. Такое переселение народов тогда было обычным явлением. Гельветы попросили у Цезаря позволения пройти через провинцию. Проконсул взял месяц на размышление. Галлы терпеливо ждали установленного срока, а римляне тем временем тщательно укрепляли границы. Когда фортификационные работы были завершены, Цезарь объявил гельветам, что, по зрелому размышлению, пришел к выводу о недопустимости их марша через римские земли. Тогда галлы избрали кружной путь к месту своей новой дислокации и согласовали его с племенами, интересы которых затрагивал этот поход. Однако, едва гельветы отправились в дорогу, как Цезарь, усилив войско двумя самовольно, без разрешения государства набранными легионами, вторгся на чужую территорию и пустился в погоню. Удивленному местному населению он объяснил такое поведение бескорыстным желанием защитить с помощью римских мечей одних галлов от других, чем вызвал еще большее удивление. Напав из засады на арьергард колонны избранных им на роль врагов галлов, Цезарь уничтожил четверть племени, что составило несколько десятков тысяч людей. Однако он все еще не достиг цели, так как гельветы, стиснув зубы, сдержали гнев по поводу учиненного погрома и прислали к нему очередную делегацию. Послы сообщили проконсулу о готовности племени двигаться любым путем, который он им укажет. На это Цезарь сказал, что галлы опасны римлянам везде, а потому он не разрешает им ни идти дальше, ни оставаться на месте. "Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать!" - гласил его ответ на языке грека Эзопа.
Так Цезарь развязал беспримерную войну с Галлией, продолжавшуюся десять лет, в которой, как он похвалялся, было убито более миллиона галлов и столько же обращено в рабство.
Чувствуя призвание к военному делу, терзаемый неуемным честолюбием Цезарь всегда завидовал Александру Македонскому, поскольку тот, будучи ца-рем, мог вести войну по собственному произволу. Цезарь всегда мечтал получить армию, а в последние годы - особенно, потому что легионы стали не только средством для завоевания славы, но и фактором внутренней политики. Когда-то он сказал, что скорее предпочел бы быть первым в заброшенной альпийской деревушке, чем вторым в Риме. А чтобы бороться за первенство в Риме, ему следовало сначала сравняться в силе и авторитете с Помпеем, для чего тоже была необходима военная слава и преданная армия. Таким образом, и субъективные, и объективные факторы судьбы Цезаря толкали его к войне. Поэтому, когда он получил в управление Галлию, оставалось лишь найти повод для конфликта. Такому интригану как Цезарь это не составило труда, и сотне тысяч гельветов довелось стать первым кирпичиком в пьедестале его полководческой славы. Однако римляне когда-то были очень щепетильны в вопросах справедливости, которая так въелась в их нрав, что даже в век цинизма и лицемерия у них все еще проявлялись рецидивы этой неудобной болезни. Поэтому Цезарь старался втиснуть свои агрессивные замыслы в существовавшие рамки закона и морали. В частности, в вопросе с гельветами он, желая задействовать патриотические чувства соотечественников, подчеркивал, что уничтоженная им часть галльской колонны состояла из представителей именно того рода, который когда-то ранее нанес поражение римлянам. Акцентируя внимание на акте возмездия, он затушевывал сам факт незаконного нападения. В ходе завоевательной кампании Цезарь регулярно писал подробные отчеты в сенат, где скрупулезно и изобретательно объяснял, как его обидели те или иные галльские деревни и села, и почему он вынужден был пройти огнем и мечом чуть ли не по всей Европе. Потом ему пришло в голову создать на основе этих донесений развернутые мемуары, чтобы у возможно большего числа сограждан сформировать благоприятное представление о своей деятельности. С аналогичной целью Цицерон прославлял собственное консульство во многих литературных произведениях. Правда, если Цицерон увековечивал свои деяния в стихах и прозе на латинском языке и греческом, то Цезарь оказался скромнее и ограничился латинской прозой, однако при этом достиг большего эффекта, так как за счет подчеркнутой документальности повествования придал ему видимость дос-товерности и объективности. Даже о себе он писал в третьем лице.
