— Мне лучше.

— Ты подумай… Скажи точно, чтобы я знал, что делать.

— Ничего не надо, доктор, мне лучше.

Что было с этим Кириллом Яневым, он так никогда и не узнал. Может быть, обыкновенный гастрит, а может, даже что-нибудь еще менее серьезное, но на другое утро Кирилл встал и ушел к себе. Живот больше не болел и его не тошнило.

Евгений не умел радоваться. Забыл это чувство. Но теперь, что бы он ни делал, куда бы ни смотрел, он чувствовал, что произошло что-то значительное. Он устоял! И перед отчаянием и перед слабостью устоял. Выдержал. Маринову не удалось его сбить. Праздник. Повсюду был праздник. Хотелось кричать, прыгать от радости. Устоял!

Ему не сиделось в медпункте. Не хотелось быть в комнате. Тянуло на простор… Он миновал поляну, пошел вверх, добрался до гребня горы. Остановился. Огляделся. Вокруг ни души. Тогда он громко сказал:

— Больной останется здесь! — и показал пальцем на траву.

Потом смотрел на соседние вершины и снова повторял:

— Больной останется здесь! Я решаю. Я!

Такого чувства он до сих пор не испытывал. Как будто он только что научился ходить. Даже не ходить, а летать.

Он вернулся в Брезовицу. На поляне его поджидал Маринов. Евгений подошел к нему. Маринов ухмылялся. Вид у него был радостный, довольный, но он ничего не сказал, только опять оглядел Евгения с ног до головы, словно искал какой-то непорядок в его одежде. Евгений опять почувствовал, что его оценивают. Как будто Маринов двумя пальцами, как берут что-то гадкое, поднимает его рубашку, затем майку, брезгливо кривит губы и безнадежно машет рукой.

Наконец Маринов нарушил молчание.

— Сегодня вечером производственное собрание. Тебе надо прийти. Товарищ Колев сказал, чтобы я тебе напомнил.

— А зачем мне там быть?

— Придешь — сам узнаешь.

В этот вечер в столовой яблоку негде было упасть. Никогда Евгений не видел здесь столько народу. Сидели даже на подоконниках. Он тщетно искал свободное место. Прошел мимо стола, покрытого красным сукном, и направился было в зал, но начальник шахты Колев крикнул ему вслед:

— Нет, доктор, не туда.

Колев был высокий, с черными волосами, непослушно падавшими на лоб. В руках Колев держал зеленый блокнот и обыкновенный, плохо очиненный карандаш.

— Иди сюда, доктор, дело есть.

Евгений вернулся к столу и сел рядом с Колевым. С другой стороны сидел председатель профкома Спиридон Тотев, а немного поодаль — парторг Лазов.

Собрание началось. Нормы. Потом — о скоростной проходке. О вывозе породы. Поднимались руки, выступали, часто начинали говорить сразу несколько человек. Потом переглядывались. Один умолкал, умолкал и другой, как будто в дверях пропускали друг друга вперед. А то шли рядом и потом вдруг сталкивались. Смеялись. В заключение выступил Колев. Все поглядывал в свой зеленый блокнот. Он был доволен. Сообщил, что скоро будут испытывать бетонные крепи. Кто-то крикнул «ура», другие зааплодировали. Подвели итоги — отстающих не было.

— Вот так и работайте, не робейте! — заключил Колев.

Кое-кто снова закричал «ура» — больше в шутку. Все были довольны и не хотели официальностей.

Было хорошо. Тепло, уютно, как в доме, куда принесли радостную весть.

Дошла очередь и до пункта «разное».

— Я хочу кое-что сказать.

Евгений вдруг почувствовал, что радостное ощущение исчезает.

Выступал человек с бритой головой и в красной рубашке.

— О питании и гигиене хочу сказать. О товарище докторе.

Воцарилась тишина. Холодная тишина. До сих пор все переговаривались, добродушно посмеивались. Но с этого момента все пошло по-другому.

Выступавший пожал плечами.

— Я даже не знаю, с чего начать… Куда ни глянь — грязь. Доктор пусть уж меня извинит, и хоть он очень ученый, но не мешало бы ему заглянуть к нам в комнаты. Посмотреть, как мы живем. На нас посмотреть.

Рабочий замолчал. Судорожно глотнул и продолжал:

— Скажу и о шахте. На стыке галерей стояла аптечка. До приезда доктора там хоть можно было найти бинт, перекись водорода… Теперь и этого нет. И аптечки нет. Вчера смотрю — Станой из Ярлова сидит на ней и покуривает. Я ни разу не видел, чтобы доктор спустился в шахту. Кто-нибудь видел его под землей?

— Никто не видел… — раздалось сразу несколько голосов.

— Там недолго белый халат замарать! — выкрикнул парень из первого ряда. Он сидел как раз напротив Евгения, и несколько раз их взгляды встречались. Евгению даже показалось, что они знакомы.

— В шахте недолго белый халат замарать… — повторил парень и откинулся на спинку стула, потом вытянул шею, чтобы получше разглядеть сидящего напротив него доктора.

— Вчера брынза была червивая! — крикнул другой парень. Он сидел в стороне под черной печной трубой.

— Почему не хлорируют воду? — задала вопрос какая-то работница.

Люди повскакали с мест. Кто-то в первых рядах, указывая рукой на Евгения, крикнул, стараясь заглушить остальных:

— Скажите ему, чтобы записывал… Пусть записывает, а потом ответит на вопросы.

— Записывай, доктор, — сказал председатель профкома.

Поднялся с места какой-то темноволосый, сердитый человек. Откашлялся и начал:

— Это просто смешно. Мы уже не толкаем вагонетки вручную — нам дали электровозы… Пользуемся погрузочными машинами, про лопаты забыли, а едим в хлеву. В настоящем хлеву. Зайдите на кухню. Есть тут у нас санитарные власти или нет? Раньше я работал на шахте в Твардице… Пусть съездит туда доктор, посмотрит… Вот что я хочу сказать. Пусть поедет и посмотрит. А потом, если ему не будет стыдно, пусть вернется…

Говорили и другие.

После собрания Евгения вызвали в шахтоуправление. В маленькую комнатку. В ту самую комнатку, где он ночевал в первую ночь. Она служила библиотекой, здесь же был радиоузел. Председатель профкома и начальник шахты сидели на кровати, Лазов — за столом.

— Что ты на это скажешь, доктор?.. — спросил Лазов, подперев голову руками. — Что ты на это скажешь?

Он ответил, что удивлен.

— И ты нас удивляешь, — бросил Колев.

Спиридон Тотев, председатель профкома, был снисходительнее.

— Давайте обсудим, — сказал он. — Тут большие трудности.

— Не начинай с трудностей, — перебил его Колев. — Врач должен заботиться о шахтерах, для этого его сюда и прислали. А за кухню надо взяться завтра же.

На другой день Евгений отправился на кухню наводить чистоту.

И это тоже была печальная и глупая история. Все утро он спрашивал себя, как поступить. Был только один способ, самый простой — сказать: «Хочу, чтобы тут было чисто», — и потом перечислить, кому и что надо сделать. Распределив работу, замолчать и уйти. Вот это как будто и было самое трудное: замолчать и уйти. Не говорить. Остановиться после того, как отдал распоряжение. Он не сможет. Начнет, наверно, правильно, но потом не устоит перед желанием давать объяснения, а это легко перейдет в оправдания. Потом станет извиняться… И опять все пойдет по-старому.

Хотел не ходить. Потом решил, что делать нечего, и пошел.

Это было как раз перед обедом. Повар вынимал из печи большую сковороду. Сковорода обжигала ему руки, а он так низко наклонился, что кипящее масло обдало жаром лицо. Повар едва не уронил сковороду. Когда же выпрямился, он так посмотрел на Евгения, что тот не выдержал его взгляда и поспешно пробормотал:

— Я просто так… просто так… Зашел посмотреть.

Он чувствовал себя виноватым. За все виноватым, даже за свой белый халат. Он в белоснежном халате, как с картинки, а они потные, грязные, измученные. Не может он давать им еще работу. Он не знал, куда деть свои белые руки.

Повар подошел к Евгению:

— В чем дело, доктор? — и посмотрел ему прямо в глаза. Казалось, сейчас он выгонит Евгения.

Надо поставить его на место. Проучить раз и навсегда. Но он тут же вспомнил: дней десять назад, в воскресенье, к повару приехала жена с двумя детьми. Как тот разоделся! Белая чистая рубашка, галстук. Ничего не скажешь — отец семейства. «Доктор… разреши тебе представить… моя жена… дети… этот вот — школьник… отличник». Поздоровались за руку. Немного поговорили. Повар весь сиял. А потом он со своим семейством отправился дальше. Знакомить жену и детей с остальными.