Едва Петрова заходила с сумкой в госпиталь, как её окружали раненые, которые уже могли передвигаться.
Петрова уже раздала письма, газеты. Но раненые не расходились.
— Тётя Глаша, а Кулешу?.. Опять нет ничего?
— Ребятушки! — говорила Петрова. — Не разрывайте вы моё сердце на части. Сама понимаю беду...
И вдруг — весточка. Долгожданная! Сегодня в сумке у Петровой письмо.
Кулешу — от Ахмедова.
Заторопилась тётя Глаша в госпиталь — а тут воздушная тревога. Застучали зенитки. В небе заклубились дымки разрывов.
Сунься-ка на улицу, схватят — и в бомбоубежище. Да ещё накажут за нарушение правил.
Почтальоны, томясь, сидели с наполненными сумками.
Наконец в репродукторе щёлкнуло, и зычный голос объявил:
«Отбой воздушной тревоги! Отбой...»
Петрова первой бросилась к выходу, но пошатнулась и села на табурет.
Подружки-почтальоны — к ней.
А Глаша:
— Не пугайтесь, девушки, я здорова. Идите. Отдохну — и за вами.
Каждая, уходя, сняла с полки пакетик — свой дневной паёк хлеба.
Ломтик — два раза откусить. Это был для ленинградцев и завтрак, и обед, и ужин.
Но тётя Глаша и этого не съедала. Тайком от подруг клала пол-ломтика в другой пакет. Очень уж одна из девушек-почтальонов страдала от голода. Даже плакала.
Глаша считала себя крепкой, выносливой. Но, как видно, чересчур понадеялась на свои силы. Теперь и с табуретки не встать.
«Ничего, ничего, — подбадривала она себя. — Хлебушка поем да кипяточком запью. Ножки и побегут».
Вдруг будто гром ударил в комнате. Пол так тряхнуло, что Глаша упала с табуретки. В ту же минуту сделалось ослепительно светло.
Глядит — а стена отделилась от потолка и разваливается на части.
«Снаряд! — подумала Глаша. — Фашистская артиллерия ударила!»
Каким-то чудом уцелела полка. На ней по-прежнему белел пакетик.
Глаша, охая от ушибов, медленно поползла к полке. Взять хлеб.
И только теперь заметила, что в противоположном конце комнаты начался пожар.
Ахнула тётя Глаша...
Горела её сумка с письмами. Это расплескался и вспыхнул керосин из коптилки.
Глаша повернула назад.
Стащила со стола сумку, а она уже вся в языках пламени.
Глаша навалилась на этот костёр, стала тушить огонь.
Обнимая сумку, выскочила на улицу.
Здесь, в сугробе снега, дотушила пламя.
И сразу вспомнила про хлеб.
Но ни полки уже, ни пакетика. Всё завалено битым кирпичом...
Почтальон Петрова, с ожогами на лице и руках, в обгоревшем ватнике, вышла на работу.
«Нет, не разнести писем!» Она прислонилась к забору. Сумка выпала из её рук.
Мимо, гудя и завывая, промчались пожарные машины.
Тётя Глаша даже руку не подняла, не попросила помощи.
«Пожарные не имеют права останавливаться. Где-то там горит или, быть может, надо спасать людей».
Из-за угла показался грузовик.
Глаша приободрилась.
— Стойте, товарищи, стойте! — Она размахивала письмом с обгоревшими уголками. — Мне бы только до госпиталя!
Грузовик был полон солдат, и командир, повернувшись к Глаше, постучал пальцем по своим часам: мол, некогда!
Глаша поняла, что солдаты спешат в бой.
Машина у них была пятнистая. Такие машины — невидимки для врага.
А время шло...
Глаша с замиранием сердца подумала:
«Где взять силушки, как же доставить письмо?.. Ах, Кулеш, ведь вот оно, твоё спасение! Только поспеет ли к тебе?»
По улице брели двое — старик и девочка. Впрягшись, тянули санки.
На санках чайник с водой — всего только и груза, но старик и девочка трудились вдвоём.
Остановились передохнуть.
«А ведь ей годочков семь-восемь! — Глаша улыбнулась девочке. — Да и глазёнки смекалистые... — И тут же с волнением подумала: — Такая может выручить».
— Девочка, хочешь быть почтальоном?
Ребёнок деловито сморщил брови:
— Это как? По-правдашному?
Тётя Глаша кивнула:
— По-правдашному. Вот письмо. Надо снести в госпиталь раненому.
Ребёнок подержал письмо.
— Знаю, где госпиталь. — И вдруг лукаво прищурился: — А я и не девочка вовсе! — Он высвободил из тёплого платка лицо: — Глядите, я мальчик. Я Ванюша!
Старик рассердился на тётю Глашу. Заворчал: мол, это безобразие — среди улицы хватать чужих детей и превращать их в почтальонов!
А мальчик — к деду:
— Нет, отпусти! Нет, отпусти!
Родители у мальчика, оказывается, были на фронте. А дед от себя внука — ни на шаг.
Мальчик уже в слезах.
— Папа отпустил бы. И мама отпустила бы!
Видит Глаша — упрямого старика не переспорить. Делать нечего — хоть каждая минута дорога, пришлось потерять время, рассказать про Кулеша и Ахмедова. Старик встревожился. Забормотал в бороду:
— Ах ты, беда какая... Вот беда... — Да как напустится на внука: — Ну, чего рот разинул! Слышишь — солдат-герой может помереть. Бери письмо, беги!
Глаша вмешалась:
— Бежать, мальчик, не надо. Силёнок не хватит добежать. Иди спокойно, ровненько... И письмо в руки не дам. А вот так...
Она засунула письмо мальчику под пальто, на грудь. Снова укутала его тёплым платком. Спереди крест-накрест, концы платка под мышки — и завязала на спине узлом.
Поцеловала мальчика:
— Ну, ступай, Ванюша, почтальон мой!
Старик спросил у женщины полное имя-отчество, сел на краешек санок и показал свободное место по другую сторону чайника.
— Отдохнём, Глафира Ивановна. Вы, кажется, совсем больны. На вас лица нет.
Тётя Глаша села и сразу забылась.
Очнулась она от шума подъехавшей машины и громких голосов.
Глядит — в кабине, рядом с шофёром — Ванюшка. Да какой важный, даже с места вставать не хочет!
А выскочивший из машины санитар в белом халате уже засуетился возле Глаши.
Он освободил её от тяжелой почтовой сумки, бережно взял под руку и стал усаживать в машину.
— Ай-яй, — говорит, — тётя Глаша, уж не болеть ли вздумали? Нет, нельзя почтальону болеть. Кто же тогда солдату весточку принесёт?
Глаша через силу улыбнулась.
— А как Кулеш? — спросила она.
— Ожил. От письма совсем ожил! Всех в гости требует! Садись и ты, дедушка, подвезём. В чайник тебе кипяточку нальём!
И санитарная машина, вздымая снежную пыль, помчалась к госпиталю.
КАТЯ ГЛАЗКОВА
Стоит Дуня у станка. Работает, а слёзы кап да кап.
Подошли подружки:
— Что с тобой, Дуняша? Станок разладился?
— Нет, — отвечает, — станком довольна. Прядёт, ниточку не порвёт.
— Может, с непривычки руки болят?
— Нет, — отвечает, — размялись руки. Уже план перевыполняю.
— Дунька, так тебе петь да радоваться! А у тебя глаза красные. Признавайся, почему плачешь?
А был большой праздник. Страна отмечала День Победы. Всюду флаги, цветы, счастливые лица людей.
Тут и всплакнула Дуня над своим одиночеством.
Призналась подружкам, что одна она на всём свете.
— Папа, — говорит, — и мама погибли, защищая от фашистов Ленинград. А меня с маленьким братом разлучили...
Подружки в один голос:
— Как так разлучили? Кто посмел обидеть сирот?
А дело было вот как. Пришёл в Ленинград приказ — всех ребятишек вывезти в тыл.
Дуняша помнит себя в вагоне поезда.
Вдруг грохот, всё опрокинулось, полетело кувырком...
Кричат:
«Воздушный налёт! В паровоз попала фашистская бомба!»
Перепуганную девочку увели с места крушения за руку.
А Серёжа, хотя он и постарше сестрёнки, идти не смог. Его унесли раненого.
Подружки посовещались и говорят:
