Что было дальше, мы не видели. У нас, журналистов, были на стройке свои дела. Уговорились с Васей встретиться вечером в клубе. Клуб здесь был довольно просторный — сшили его из нескольких юрт.

 И вот прозвенели на стройке подвешенные куски рельсов: «Шабаш! Кончай работу!»

 В юрту-клуб ввалилась толпа потных, перепачканных землёй, но радостно возбуждённых людей. В большинстве это были казахи и узбеки. Шли в обнимку, громко что-то выкрикивая. А среди них — наш Вася Круглов. Он был весел, смеялся и в то же время морщился от сыпавшихся на его спину дружеских шлепков.

 Мы боялись поверить: неужели он выполнил эту огромную норму?

 И сразу увидели, что Василий без куртки. Была ватная на нём куртка, где же она? Человек в одной рубахе... Что-нибудь случилось?

 Озадаченные, мы ловили взгляд нашего товарища, а он в ответ только посмеивался.

 В это время, раздвигая толпу, вошёл десятник. Зонт теперь висел у него на сгибе локтя.

 — Давай сюда, товарищ! — И он вытащил Василия на середину юрты. Вид у десятника был торжественный. — Стой тут, чтобы все тебя видели! — Повернулся и крикнул в толпу: — Эй, там, кто сзади! Разгородите вход пошире — перед юртой ещё народу сколько! Дайте людям войти! — Затем десятник повернулся к нам: — Каково, а? — Он стукнул зонтом об пол. — Пол-то-ры нормы выполнил!.. Объявляю официально: товарищ Василий Поликарпович Круглов из Ленинграда выкопал и в тачки погрузил пятнадцать кубов твёрдого грунта. Это, товарищи журналисты, рекорд на моём участке! Так что прошу отписать в газеты и журналы!

 А казахи и узбеки через голову десятника закричали из толпы:

 — Скажи, Василий, слово, скажи! Сам полтора урока — хорошо. И нас научил копать полтора! Полтора да полтора — пиши, десятник, ему три урока!

 Переждав весёлый шум, заговорил Круглов:

 — Как это получилось? А дело, товарищи, в догадке. Только и всего.

 Сказал, что сперва дело у него не заладилось. Весь мокрый от тёплой одежды, дышать нечем. Присел, закурил. Дым потянуло в сторону — оказывается, ветерок есть: слабенький, но всё же ветерок. А в кармане, вспомнил, баночка с жиром. Жир да ветерок — тут и пришла догадка.

 Долой тёплый ватник! Намазался Вася до пояса жиром, а на голое тело — рубаху. Только не в брюки её заправил, а пустил навыпуск: поддувай под рубаху ветерок!

 Тут и пошла работа. Круглов выкопал десять кубометров, а потом принатужился и, потешаясь над десятником, ещё пять вынул.

 У нас, журналистов, была своя юрта. После собрания сели поужинать. Заглянул к нам и всегда занятый Пётр Петрович. Не садился только наш Василий Круглов!

 — Обождите, ребята, — отмахивался он, — обождите с едой!

 Ждём — что такое он скажет?

 Вася прошёлся по тесной юрте. Остановился, взволнованный, — и вдруг азартно выкрикнул:

 — Якши! Хорошо! Поздравляю, товарищи!

 Мы не поняли его.

 — С чем поздравляешь, Василий Поликарпыч?

 Тут он признался, что, увидев стройку, подумал с горечью: «Ничего у них не выйдет с Турксибом. Зря ковыряются...» Но когда сам взял лопату да поработал плечом к плечу с местными людьми, — почувствовал: будет железная дорога. Как дети, радуются они блеску первых положенных рельсов, прочности брёвен-шпал. Уже появились песни — у рабочего люда это недолго. И поётся в этих песнях, что по светлой рельсовой дороге не только хлеб, но и счастье придёт сюда от Советской власти.

 — А раз так, — заключил Василий Круглов, — никакие самумы не собьют людей с пути. Под палящим солнцем, но перекопают пустыню от края до края лопатами!

 Когда мы закончили своё путешествие, Вася полушутливо сказал инженеру:

 — Не забудьте пригласить всех нас на открытие железной дороги!

 — Обязательно пригласим, — сказал Пётр Петрович, а потом пошутил: — Узун-кулак пришлём за вами!

 ...В один из майских дней 1930 года со станции Семипалатинск по новенькому железному мосту через Иртыш отправился поезд. Он был украшен кумачом и цветами, и множество жителей города пришли проводить поезд в его первый путь по Турксибу. Он вёз в вагонах сибирскую пшеницу.

 В этот же день и в этот же час со станции Луговая, что на южном конце Турксиба, столь же торжественно вышел другой поезд. Этот был нагружен тюками хлопка.

 Потом рассказывали: когда поезд тронулся с места и паровоз задымил, кочевники решили, что у паровоза грива.

 Тут же с криками: «Кара-айгр! Кара-айгр!» — вслед за поездом устремились всадники. «Кара-айгр» значит «Чёрный конь, Чёрный скакун».

 Но поезд быстро набрал ход — и всадники отстали. Только один ещё долго мчался вслед на взмыленном коне. Это был узун-кулак, он старался обогнать поезд. Но и он отстал.

 Увидел — с Чёрным скакуном не поспоришь!

1

 Диспетчер... Вы, пожалуй, и не слыхали, что такое диспетчер на железной дороге. Кондукторов, конечно, видали, стрелочников, машинистов, кочегаров тоже видали. Знаете, что есть дежурный по станции, — в красной фуражке по перрону ходит. Ещё билетные кассиры в окошечках. Проводники вагонов, смазчики, сцепщики... Ну, швейцары у вокзальных дверей. А я вот диспетчер. Меня вы, наверное, ни разу в жизни не видали. Даже в комнату ко мне воспрещается входить — на дверях так и написано: «Строго воспрещается».

 Диспетчерская комната у нас на вокзале на самом верхнем этаже. Вы, пассажиры, только первый этаж и знаете, а у нас над ним ещё три. В первом шумят, шаркают, шныряют взад и вперёд. А на верхнем этаже тихо. Там люди пишут, считают, чертят.

 Вот и я в своей диспетчерской комнате сижу за столом, считаю, черчу. Войдёте ко мне в комнату (конечно, если у вас особое разрешение есть) — и сразу перед вами вся железная дорога откроется на восемьдесят километров. Не то что вы в окошко её увидите, нет — все восемьдесят километров у меня на столе лежат.

 Я гляжу на стол и вижу, какие поезда по главной линии идут, какие на запасных путях стоят, какие на Сортировочную согнаны или на Фарфоровском посту моего распоряжения ждут. От Ленинграда до самой Любани тянется мой участок. Это считается у нас первый круг. Я диспетчер первого круга.

 А за стеной у меня — диспетчер второго круга (Любань — Окуловка), рядом с ним, тоже через стенку, — диспетчер третьего круга — это уж полдороги до Москвы — и так далее.

 И каждый диспетчер из своей комнаты все свои поезда видит. Без всякого телескопа видит. Чуть сбился поезд с ходу, расстроил движение на дороге — диспетчер должен подхлестнуть машиниста или же выдернуть поезд с главной линии и кинуть на запасный путь.

 Тут простую вещь надо понять. Все поезда выходят из Ленинграда точно, по строгому расписанию, каждый в своё время. Пошёл. Ты за ним следишь. Правильно идёт поезд, без заминки, без перебоя. Диспетчеру и делать нечего! И вдруг — что такое? Сбился поезд на две-три минуты, потерял ход. То ли давление пара недоглядел по манометру машинист, то ли дышло заело, а только ломает расписание поезд, — и всё тут.

 Вот, к примеру, хоть сто сорок третий. Ему полагается по расписанию прибыть в Рябово ровно в двадцать два часа семнадцать минут. А прибыл он, скажем, в двадцать два часа двадцать минут. Значит, всего только на три минуты опаздывает. Кажется, и говорить-то не о чем. Три минуты! Ни один пассажир на это, верно, и внимания не обратит.

 А железная дорога уже в лихорадке. Вся в лихорадке — от Рябова до самого Ленинграда. Телеграф стучит, дежурные мечутся, в телефон орут — один другого и под суд отдаёт и к лешему посылает. Ведь поездов-то на линии полным-полно. Все перегоны забиты поездами. А Ленинград всё формирует новые поезда, всё отправляет. Десять минут — и поезд, десять минут — и поезд. Тут тебе и рыбинский прёт, и иркутский, и севастопольский — в Крым, и кисловодский — на Кавказ. Если сто сорок третий застрянет, он всем этим поездам дорогу запрёт — ведь до Рябова они все по одному пути идут. А прежде всех дорогу запрёт скорому московскому, двадцать седьмому номеру. Этот следом за сорок третьим всегда идёт.