15-го князь Потемкин решился взять город приступом, рассчитывая одновременно завладеть как окопами, так и городом. Пять колонн, в 5000 человек каждая, были назначены в атаку.
Правая колонна, под начальством генерала Палена[54] должна была атаковать нижнюю часть города, предместье и батарею Гассан-паши. Вторая, слева от неё, под начальством принца Ангальта, должна была войти в окопы, в том месте, где они оканчивались в предместье Гассан-паши, и, завладев ими, направиться к городским воротам, названным Стамбульскими воротами.
Третья, левая, под начальством генерал-лейтенанта князя Василия Долгорукого[55], должна была войти в окопы в средней части их, развернуться и идти на городское войско.
Четвертая, еще левее, составляя часть левого крыла, под начальством князя Волконского,[56] должна была войти в окопы и поддержать следующую колонну.
Пятая, под начальством Георгия Горрича и под командой генерал-лейтенанта Самойлова, была предназначена взять приступом городской бастион с пробитыми последней батареей брешами, о которых я говорил выше, проникнуть в город и облегчить открытие Стамбульских ворот, к которым должна была направиться колонна принца Ангальта.
Князь Репнин вел общую команду. Генеральная атака была назначена на утро 17/6 декабря, на Св. Николая.
15-го утром генерал Рахманов, дежурный генерал при Потемкине, пришел ко мне. Он пришел сказать мне, что князь велел предупредить меня, что он назначает меня одним из своих адъютантов. Я заметил ему, что всегда с признательностью принимаю всё, что он изволит сделать для меня, но я осмеливался умолять его рассудить, что мною в этом звании он может пользоваться лишь при своей особе; что он, князь, ради общей пользы, не может идти на приступ, а должен быть во главе управления по всем пунктам атаки, но что мне, по моему положению, неприятно будет не идти на приступ, так как я этим хотел заслужить его расположение, отплатить за него. Генерал Рахманов предложил мне лучше написать, чем давать ему устно такое поручение, и обещал тотчас же передать письмо. Я действительно написал, изложив свои мотивы и заклиная его принять их во внимание. Через час я получил его ответ: «Мне кажется, я заслужил, чтобы вы продолжали доверять мне. Я никогда не переставал заботиться о том, что для вас может быть приятно и выгодно. Имейте же терпение».
Этот столь вежливый и ласковый ответ закрывал мне рот, но не избавлял меня от беспокойства, которое меня волновало; однако мне невозможно было больше просить, и я вынужден был предоставить себя судьбе, которую князь мне готовил, основывая свои надежды на постоянной внимательности и благосклонности князя ко мне. Немного спустя я получил новое доказательство его забот и попечений обо мне, которое тронуло меня до глубины души.
16-го утром князь издал по армии следующий приказ: «Граф Дама, получив со званием моего главного адъютанта чин полковника армии, будет во время приступа командовать 800 избранных гренадер, предназначенных открыть шествие колонны принца Ангальта».
Узнав об этом приказе, я тотчас же отправился к князю. Он принял меня с обычной благосклонностью и милостью, за которые я не в силах был отплатить ему своим почтением и признательностью. Он объяснил мне, что для того, чтобы дать мне команду, он должен был сначала дать мне звание и что, не имея возможности дать мне звание без надлежащих формальностей, он воспользовался для меня званием главного адъютанта, потому что такого рода производство было в его распоряжении. Он обозначил полк, из которого должен был быть взят мой отряд (полк Екатеринославских гренадер), и позволил мне тотчас же пойти и осмотреть его.
Принц Ангальт, любивший меня, как сына, был настолько любезен, что отобрал и сделал превосходный состав. Мы оба возвратились к князю на обед, предварительно приготовив всё, и на лицах наших лежал отпечаток довольства, могущего послужить предзнаменованием успеха. Послеобеденное время я посвятил своим личным делам. Хотя у меня и были наилучшие предчувствия, я не скрывал от себя, что утро следующего дня будет бурным. Вследствие этого я дал распоряжения моему лакею и моим людям, а также и деньги, которые им были необходимы в случае несчастья со мной. Я написал письма, которые в таком случае должны бы быть отправлены в Париж[57].
Письмо, написанное моей сестре перед приступом на Очаков и снова вскрытое 1-го августа 1789 г. в Ольвиополе:
Сего 14-го декабря (sic).
Не знаю, дорогая и прелестная сестрица, буду ли я убит во время приступа, который мы собираемся сделать. Во всяком случае это произошло бы самым приятным образом, так как я иду во главе 800 гренадер, которых князь мне изволил поручить. Вы, конечно, поймете, что я сердечно рад. Даю вам честное слово, что я твердо уверен, что буду вести себя превосходно. У меня есть хорошее предчувствие, да к тому же ваше маленькое личико, которое не переставало еще приносить мне счастье и которое не покидает меня в прекраснейший день моей жизни.
Между тем, так как всё возможно и я нахожусь вдали от людей, которых люблю, мне хочется поручить одной из особ, которую я люблю больше всех, маленькое завещание моих чувств, так как другого я не могу сделать, как вам известно. Так вот среди нашей семьи, т. е. моей тетке, моему дяде, моим братьям и даже моему отцу вы скажете, если получите это письмо: мы потеряли Рожера, любившего нас от души, счастье свое полагавшего в надежде нас вновь увидеть, обладавшего и недостатками, которые, однако, следует забыть, потому что он в чувствах своих не относился легко ни к одному из нас. Затем вы отпустите всех. На следующий день отправьтесь к моей тетке, уверьте ее, что я обожал ее, что советы её и просьбы, которым я, по ветренности своей, не всегда следовал, производили на меня всё же всегда большее впечатление, чем чьи бы то ни было, и вы до тех пор не уходите от неё, пока она не убедится вполне и не обещает вам жалеть обо мне, как о сыне. После того отправьтесь к моему дяде, скажите ему, что я клянусь, что ни на одно мгновение за всю мою жизнь я не забывал его доброты и нежности; что я, быть может, и слишком часто пренебрегал его советами, но что они навсегда запечатлены были в моем сердце и что я не сделал ни шагу без мысли о том, какое впечатление он должен произвести на него; что я иногда и переходил границы, когда это могло рассердить его на короткое время, но никогда не поступал так, чтобы лишиться его расположения; что я любил его нежно и больше, чем любят отца, потому что он обращался иногда со мной, как с сыном, не по обязанности, а по склонности сердца. Тысячу раз поцелуйте старшего брата; он знает, как я его любил. Поцелуйте за меня аббата, которого я люблю с каждым днем всё сильнее и сильнее. Постарайтесь изменить мнение моего отца в мою пользу, если он всё еще плохого обо мне мнения. Я не менее любил его, хоть и небрежно относился к нему. Не забудьте и Ростана, которого я тоже люблю.
Затем, дорогая, вскройте все портфели, находящиеся в бюваре, который я вам посылаю; все письма, почерк которых вы узнаете, например: все письма M-me де Куаньи (Coigny) возвратите, чтобы их никто не читал. Сохраните свои собственные вместе с теми, которые я вам писал. Возвратите Констанции маленький портфель с её письмами так, как он есть, а также передайте ей мои маленькие часы с анютиными глазками: расскажите ей обо мне, позаботьтесь о её счастье и чтобы её любовь ко мне впоследствии не навлекла ей неприятностей в семье. Сделайте это в том случае, если она еще помнит меня, чего я не знаю[58]. Сожгите письма, почерк которых вам покажется незнакомым. Дайте Маркандье 50 луидоров; таким образом будет уплачен весь мой долг и даже с лихвой. Рассмотрите все мелкие вещи в бюваре, принадлежащие кому-нибудь другому (например: маленькое стальное кольцо M-me де Куаньи), и возвратите их по адресу.
