Опустив шпагу, Хелмегерд пошёл к носу, туда, где звуки догорающей битвы сменились странным молчанием. По пути он нашёл и поднял свой окровавленный кинжал. Пот заливал глаза, мешая смотреть, и он сорвал с головы платок и вытер лицо.

— Хел, — бросился к нему по трапу Стеньга, но он уже увидел. Кот лежал на коленях у плачущего Бена, и его грудь была разворочена страшным ударом, а на лице по-прежнему лихо топорщились знаменитые кошачьи усы. Не будет он больше распевать по утрам на вахте свои матерные песни, не разведает все слухи в чужом порту, не промотает на берегу свою лишнюю долю добычи.

***

Таверна гудела, как растревоженный улей. Топот ног пляшущих заглушал пиликанье музыкантов, и сидящим рядом, чтобы услышать друг друга, приходилось орать в самые уши. Вытянутой руки не было видно из-за наполнивших низкое помещение клубов дыма. Возвратившаяся на берег команда «Акулы» праздновала успешную вылазку.

Мария резалась с пиратами в карты с таким азартом, будто на кону стояла по меньшей мере средних размеров колония. Накануне она всё спрашивала у Хелмегерда, что ей делать со своей кучей золота. Он, посмеиваясь в усы, посоветовал часть спустить на модную одежду и украшения, часть — на инкрустацию эфеса добытой ею в бою лёгкой шпаги, с которой она не расставалась, а остаток пропить и промотать, и она решила перейти сразу к заключительному пункту плана. Понятно было, что она за всю свою жизнь ещё не держала в руках и сотой доли того богатства, которое обрушилось на неё теперь.

Когда она трижды оцарапала клинком Хелмегерда в учебном бою, он, скрепя сердце, позволил ей принимать участие в набегах. Разумеется, он при этом держался в шаге от неё, готовый в любой момент вмешаться, но два своих боя она выдержала с блеском. Правда, после первого из них ночью он проснулся из-за тихих всхлипываний рядом.

— Если бы моя бедная матушка увидела меня и узнала, что я убиваю и граблю людей, — плакала в его объятьях Мария, превратившаяся из безрассудной пиратки в испуганную девчонку. — А ведь теперь мне прямая дорога в ад?

Хелмегерд не знал, что ей ответить, поэтому достал из своего рундука запылённую бутылку сладкого португальского вина, открыл и сунул ей в руки. Его самого подобные вопросы никогда не терзали. Его мать была счастлива, что на присылаемые старшим сыном деньги можно досыта есть самой и кормить младших детей, грозивших умереть с голоду после смерти отца. И если есть ад, был уверен Хелмегерд, то здесь, на земле, а не в загробном мире. Например, когда попадаешь в штиль в океане и призываешь шторм чёрными потрескавшимися губами, лёжа на раскалённой палубе в окружении распухших трупов своих друзей.

Это всё он и выложил Марии, потому что она, несмотря на вино и его трубку, настырно требовала ответа.

— Но матушка так пугала нас с братьями адом, — всхлипывала она ему в плечо, — и святой отец в храме, куда она водила нас…

— Здесь нет святого отца, — говорил он, гладя её по спутанным локонам, — и мать тебя не видит. Здесь есть дорогое вино, высокосортный табак, золотые слитки и твои собственные умелые руки, позволяющие тебе отнять всё это у тех, кто слабее, и взять себе. Ведь ты настоящая пиратка, тебе нравится рубить и резать, как и всем нам, это видно. Что будет после смерти — никто не знает наверняка, а здесь и сейчас можно жить богато и весело, а можно — бедно и плохо, и мало кому удаётся первое, но все к этому стремятся разными путями. А нам с тобой это удалось.

Она напилась в ту ночь так, что весь день не вставала с постели, но слова Хелмегерда успокоили её, и больше она не заговаривала об аде, даже после того, как в следующем бою прикончила беспомощного матроса, прижатого к палубе упавшей мачтой. Она не на шутку удивилась, когда накануне прибытия в порт поняла, что ей положена доля добычи, которую Хелмегерд с Питом ей и отмерили. И вот теперь без сожаления спускала своё золото в карты. На её тонкой загорелой руке сверкал перстень с крупным сапфиром, а длинную шею украшала нитка розового жемчуга — запоздалые свадебные подарки. Хелмегерд любовался ею исподтишка.

Тем вечером они без конца пили, пели, играли и плясали, а ночью, сжимая Марию в объятиях на мягкой постели под надёжной крышей — впервые за полтора месяца, — он спросил:

— Ну что, не тоскуешь по дому?

Она вздрогнула и крепче прижалась к нему, будто ища защиты. Её голос прозвучал из-под лёгкого одеяла еле слышно:

— Я каждый день благодарю судьбу, что уехала с Барбадоса.

— Почему? — спросил Хелмегерд спокойно, но тяжёлая кровь уже бросилась ему в голову. Вспомнилась сразу их первая встреча, и нотки отчаяния, которые послышались ему тогда в её смехе и которым он не придал значения, и поразивший его пыл, с которым она умоляла взять её на корабль…

— Потому что после смерти матушки мой отец… — прерывисто выдохнула она ещё тише, уткнувшись лбом ему в грудь, — когда братьев не было дома… напивался и… меня… я думала сначала, как в детстве… он…

Хелмегерд закрыл ей рот рукой, до боли сжав кулак, чтобы подавить яростную дрожь, и притиснул её, сухо всхлипывающую, к себе, и откуда-то из глубин памяти выплыло, как ребёнком качал он плачущего малыша-брата, дожидаясь матери, и кольцо рук само двинулось, как тогда — утешить, убаюкать… А в голове бешено и холодно стучало: Кольер, мелкий торговец из старого района Сент-Филипа, Кольер, Кольер. В следующем походе надо зайти на Барбадос. Зажился ты на свете, Кольер.

Наутро Мария была весела и оживлена, как обычно, и они втроём со старпомом пошли договариваться о продаже награбленного в лавках и трактирах — ей всё это было внове, и она выглядывала из-за спины Хелмегерда, как любопытный ребёнок. Вечером вся команда вновь кутила в таверне, и Мария выиграла у одноногого пирата с «Сирены» крупный алмаз, который тут же подарила Хелмегерду, сияя от радости, и он украсил им рукоять кинжала.

В море вышли, отъевшись вволю и хорошо подготовившись к долгому походу. Хелмегерд уже чувствовал себя совсем привычно в роли капитана. Его люди были сыты, здоровы и довольны, его корабль был крепок и надёжен, и счастье и гордость прочно поселились в его сердце.

Когда очертания гигантской черепахи[4] начали таять вдали, на «Акуле» затянули излюбленную песню морских разбойников, сложенную многими поколениями их предшественников во время работы на корабле и отдыха на суше:

Нас волны качали в своей колыбели,

И ветер в снастях песни дивные пел.

Покинув однажды сухие постели,

Пиратский мы выбрали славный удел.

Далёкие звёзды над нами сияют,

И свежий пассат дышит нам в паруса.

Послушай пирата! Ведь только он знает,

Какие здесь море таит чудеса.

Расскажут пираты про дальние страны,

Про бури, которые рвут такелаж,

Про то, как в завесе густого тумана

Лихая команда шла на абордаж.

Вот плещет волна под бушпритом негромко

И штаги, как струны, от ветра звенят.

Пирата в объятья свои ждёт верёвка,

Но, чёрт подери, не дождётся меня!

Мария пела вместе со всеми, вплетая свой нежный голос в грубый матросский хор, и серо-голубые глаза её блестели, а выгоревшие под солнцем русые волосы развевались на ветру, как флаг. В эти минуты она была прекрасна, словно сказочная русалка.

Вскоре они выследили торговый фрегат и пустились в погоню. Недавно с таким трудом отчищенная «Акула» была стремительна и маневренна, и спустя полсуток корабли встали бок о бок, и пираты повалили через борт. Хелмегерд, как обычно, рубился в две руки, боковым зрением то и дело примечая Марию. Она отлично научилась использовать свои преимущества — лёгкость и проворство, — и вилась вокруг врага, точно злая пчела, не даваясь ударить и то и дело больно жаля.

Но вот в очередной раз, окинув палубу краем глаза, Хелмегерд не нашёл её. Он тут же оглянулся моментальным движением, отшвыривая кинжалом направленный на себя удар шпаги, и дыхание его прервалось. Отошедшая на несколько шагов к юту, она билась с двумя, а третий приближался к ней со спины, занося саблю…