— Потому и пошла.

Хелмегерд замер, гадая, не ослышался ли он. Её загар, твёрдость руки, бедность платья и причёски, да и само её появление в одиночестве ясно показывали, что она не из аристократов и не из богатых плантаторов, стремящихся ими быть, но так же ясно, что она не была и нищенкой, и падшей женщиной, и служанкой — наверное, дочь небогатого, но добропорядочного колониста, ремесленника или торговца. Неужели такая девушка могла иметь в виду то, что услышал он в этих словах?

— Как зовут тебя, прелестное виденье? — спросил он тихо и с удивлением обнаружил, что собственный голос повинуется ему неохотно.

— Мария, — выдохнула она еле слышно, всё ещё рдея щеками, — Мария Беатриса Кольер.

— Мария, — повторил он медленно, вслушиваясь в звучание этого имени, и крепче сжал её прохладную руку, которую до сих пор держал в своей. — А я — Мартин Хелмегерд.

Мало кто звал его по имени; ещё реже он называл своё имя сам. Но ей он открыл его не раздумывая, и тонкие бледные губы Марии тронула улыбка: она приняла этот дар. Повинуясь не столько правилам этикета, сколько душевному порыву, он наклонился к её руке и мягко тронул губами чуть пахнущую цветами кожу.

— Куда бы ты ни шла, — глухо сказал он, чтобы вернуть себя от мечты к реальности, — тебя там давно уже заждались. Пойдём же, я обещал проводить тебя.

Вот тут Мария побледнела так резко, что загар на её лице проступил неровными коричневыми пятнами, похожими на разводы грязи, и глаза её сверкнули из-под тёмных ресниц, будто молнии над океаном. Хелмегерд тут же понял, какую ошибку совершил, и немедленно повернул оверштаг[13].

— Мария… — Он всё-таки схватил её за плечи, и давно очерствевшее сердце замерло в груди от прикосновения к тоненьким птичьим косточкам под нежной кожей. — Мне и в самом деле отплывать этой ночью, иначе я не оставил бы тебя. Скажи, ты будешь… — он задохнулся на миг, но тут же справился с собой, — ждать меня? Если бы я знал это…

Хелмегерд замолчал, не умея выразить словами всё то, что обуревало сейчас его душу, и ожидая, что вот-вот Мария вывернется из его рук и исчезнет за ближайшим поворотом. Но вместо этого она вдруг опустила русую голову и медленно, робко положила дрожащие руки ему на грудь, на загрубевшую от соли и солнца парусину жилета, а затем сделала шаг и приникла к нему всем телом…

Будто пороховой бочонок взорвался у него в груди от этого доверчивого жеста, в глазах помутилось от её тёплой близости, от тонкого запаха тропических цветов, и, опасаясь не совладать с собой, он неумело погладил её плечо, пробежал пальцами по голубоватым венам на тонкой шее. Ничего подобного он не испытывал ещё никогда за всю свою долгую и полную событий жизнь.

— Я не хочу ждать тебя, и не дождаться, и не узнать, где твоя могила, и состариться, глядя на море, — глухо сказала она ему в рубашку, согревая дыханием тело сквозь грубую ткань, и сердце у него упало. Но она продолжила: — Возьми меня с собой.

— С собой?.. — он не поверил своим ушам.

— Возьми меня на корабль, Мартин, — повторила она с прорывающейся сквозь обманчивое спокойствие страстью и подняла голову, вперившись взглядом ему в лицо.

— Да представляешь ли ты, что такое — плавание на корабле? — Хелмегерд растерялся настолько, что даже близость её тела уже не волновала его. — Тем более — на пиратском…

— Представляю ли я? — она гортанно, сухо рассмеялась, глаза её лихорадочно блестели, на щеках вспыхивали пунцовые пятна. — В достаточной мере для того, чтобы идти на это с открытыми глазами. Я готова и к качке, и к голоду, и к жажде, и к лишениям, и к опасностям. Я несколько раз ходила на корабле с отцом, и мои слова не пусты. Я могу быть полезной в походе — я лёгкая и ловкая, заберусь хоть на бом-салинг, хоть в самый маленький уголок трюма. Я глазастая, и могу разглядеть хоть сушу, хоть корабль издалека. Я могу быть разведчицей на берегу — кто подумает, что я пришла с пиратами? Ты научишь меня фехтовать, и я буду сражаться наравне с вами — возьму не силой, а быстротой. Я… — тут она покраснела ещё сильнее и опустила глаза, — я стану тебе женой, Мартин.

Он молчал, прижимая её к себе, и вожделение и нежность стремительно смывало волной горечи, какую, он думал, ему не суждено испытать никогда.

— Зачем же идти на такие жертвы? — вытолкнул он пересохшими губами, но она, против его ожиданий, не обиделась и не смутилась.

— Мне не очень-то весело живётся, — просто сказала Мария, — но до нынешнего момента я мирилась со своей участью. А теперь поняла, что потерять тебя, едва встретив, я не могу.

Словно пощёчину отвесили ему с размаху, и лицо запылало, будто в лихорадке. Можно ли представить, что она, столь умная и проницательная, не поняла его вопроса? Или же великодушно сделала вид, мнимым самоуничижением продемонстрировав ему всю грязь и ничтожность его собственной души — и величие своей?

Хелмегерд сжал её в объятиях ещё крепче, осторожно погладил грубыми пальцами невесомые шёлковые нити волос, закрыл глаза и приник сухими губами к её жарким устам, стараясь вложить в этот поцелуй всю непривычную для себя ласку, и спустя мучительно долгое мгновение она отозвалась ему — нежно и страстно, и обвила тоненькими руками его шею, и прижалась к нему трепещущей грудью…

— Пойдём на мой корабль, — произнёс он, наконец заставив себя оторваться от её мягких губ. — Будь моей женой, Мария.

Комментарий к Шторм

[1] Левый по ходу движения борт судна

[2] Верхняя часть кормовой оконечности судна

[3] Т.е. крепко привязаны тросом

[4] Морская единица измерения расстояния, равная 185,2 метра

[5] Правый борт судна

[6] Помост либо палуба в кормовой части парусного корабля, где обычно находился капитан

[7] Брус, выступающий вперёд с носа корабля

[8] Снасти стоячего такелажа, т.е. тросы

[9] Британская единица измерения объёма, равная примерно 636 л

[10] Отверстие в палубе или фальшборте судна для удаления за борт воды

[11] Скоба, которой бушприт крепится к носу корабля

[12] Время на корабле измеряют в склянках (песочные часы), одна склянка равна получасу

[13] Поворот на парусном судне носом к ветру

========== Набег ==========

«Мария» шла крутой бейдевинд[1] левого галса. Прямые паруса на фок-мачте были убраны и уложены на реи, но бригантина летела на кливерах, стакселях, триселе и топселе[2], разрезая пенные гребни форштевнем с той же лёгкостью, с какой сабля режет плоть. Бушприт то взмывал к небу, то зарывался в накатившую волну, и тогда вода перехлёстывала через борт и текла к корме широкими ручейками.

Над морем уже разлилось оранжево-розовое зарево рассвета — вот-вот из-за волн выглянет пламенное солнце, и на смену ночной прохладе придёт безжалостный дневной зной. От вчерашнего шторма остался только крепкий ветер да пенные буруны на вершинах волн; последние облака ушли ещё до рассвета. Богатый ли урожай удалось сжать морю в эту ночь, и не оставило ли оно что-нибудь и для своих верных бродяг?

Хелмегерд нетерпеливо расхаживал по палубе, заложив большие пальцы за широкий кожаный пояс и то и дело поднимая голову вверх к хитросплетениям вант, шкотов, брасов и фалов, мелодично звенящих на ветру. Пит то вполголоса матерился где-то рядом, ни к кому конкретно не обращаясь, то принимался подбадривать отвыкших от косых парусов матросов бранью и угрозами. Хелмегерд знал, что в шторм у старпома всегда болит перебитая когда-то давно сорвавшимся гиком нога. У него самого с вечера ныли рёбра на правом боку, не давая глубоко вздохнуть.

В очередной раз задрав голову, Хелмегерд замер на мгновение, присмотрелся и радостно ударил кулаком по колену. Устроившийся с подзорной трубой на салинге[3] Синчи размахивал руками, показывая, что на правом траверзе[4] видит судно без парусов. Матросы, тоже заметившие это, пришли в неописуемый восторг: палуба тут же наполнилась криками, свистом, хохотом, лязгом оружия и топотом множества ног. Синчи сунул трубу в висящий на поясе чехол и, тонкий, лёгкий, заскользил вниз по вантам[5].