— Заглянем в окно, Эльфик, посмотрим, что там творится, в комнатах… Может быть, там пани… Может быть, она позовет нас…

Она встала коленями на скамейку. Вода, скопившаяся там в углублении, брызнула во все стороны. Но девочка не обратила на это внимания.

— Погляди, Эльфик! Погляди!

Она подняла собачку и прижала ее косматую мордочку к стеклу, рядом со своим лицом.

— Видишь, Эльфик… Здесь все попрежнему, как и было… пунцовые занавески, такие красивые… А вон там большое зеркало, перед которым пани иногда меня одевала… а там… в открытые двери видна столовая.

Она замолчала, с жадностью глядя внутрь дома.

— Видишь, Эльфик, вон ту большую качалку… как в ней удобно сидеть… Бывало, я сяду в нее и качаюсь… качаюсь… целехонький час… и моя кукла, самая большая, тоже качалась вместе со мной…

Эльфа утомила неудобная поза, он выскользнул из ее рук и прыгнул на скамейку. Вскоре рядом с ним села и девочка…

— Ой, Эльфик! Эльфик! И ты и я… когда-то мы там были.

Она сидела в воде. Одежда на ней вымокла, она чувствовала, как по плечам ее стекают холодные струйки. Ноги в рваных парижских башмаках коченели. Но она продолжала сидеть, прижимая к груди исхудалого, промокшего Эльфа, а тот время от времени лизал ей руки.

— Видишь, Эльфик, там, где теперь столько грязи, летом газон, и мы с моей пани сидели на нем много-много раз и составляли букеты. А помнишь, Эльфик, Италию? Это я тогда упросила пани, чтобы и ты с нами поехал. Как там красиво, правда? Тепло, всегда все в зелени… и солнце светит… светит… а море такое синее… и над морем летают большие белые птицы… А помнишь, как панна Черницкая боялась плыть по морю?.. Где теперь панна Черницкая? Поехала с пани. А мы с тобой, Эльфик, уже не поедем с пани никуда… никуда… никуда…

Постепенно тяжелый, как свинец, сон овладел Хелей. Девочка склонила голову на перила скамейки и, по-прежнему прижимая к груди сонного Эльфа, уснула. На дворе становилось все темней, сторож уже не стучал топором, в окнах флигеля погас свет, мелкий частый дождь все так же бесшумно падал на землю, и только по углам особняка из водосточных труб с монотонным журчанием бежали узкие ручейки…

Около полуночи каменщик Ян достучался до сторожа и узнал от него, что девочка, исчезнувшая сегодня вечером из дома, действительно время от времени появляется возле особняка. Освещая фонарем дорогу, Ян вошел на веранду и как вкопанный остановился возле одной из скамеек. Он стоял, покачивая головой, и, неведомо почему, словно помимо воли, провел загрубелой ладонью по глазам, а потом сильными руками подхватил девочку. Придя в себя, сонная, заплаканная и ослабевшая Хеля склонила к нему на плечо пылающую головку. Он спустился с веранды и быстрыми шагами направился со своей ношей домой.

Поднимая девочку, Ян отшвырнул прочь спавшего на ее груди Эльфа, а тот покорно забрался снова под скамейку и, тяжело вздохнув, свернулся клубком на мокром полу веранды.

Трудно поверить, что и у этой женщины когда-то были светлые, радостные дни, что и ей улыбалось счастье.

Значит, даже и у таких маленьких, неприметных, заурядных людей бывают воспоминания, рассказывая о которых они громко, без стеснения смеются, пока на глазах у них не выступят слезы. Скажите на милость! Кто бы, например, мог подумать, что вот эта самая Романо́ва была когда-то счастлива и весела, что в ее жизни была даже крупица поэзии. Романо́ва — и поэзия! Удивительное сочетание двух взаимоотрицающих элементов! Невооруженным глазом их, пожалуй, и не различишь в кипящем котле жизни.

Я знала Романо́ву уже несколько лет; тем не менее, когда она рассказывала мне о своем прошлом, я внимательно и с интересом присматривалась к ее внешности, особенно к подвижному морщинистому лицу. Жила она в этом городе уже лет двадцать, но никогда не одевалась по-городскому. Она умудрялась отыскивать на городском рынке грубые юбки из крашеной дерюги, какие до сих пор еще ткут женщины в деревнях. И вот в такой неказистой домотканной юбке в красную и синюю полоску, в неуклюжих, тяжелых башмаках на больших ногах, в кофте, скроенной уже более или менее на городской лад, и в ситцевом пестром платке, завязанном на голове опять-таки по-деревенски в виде чепца, из-под которого выбились спереди две пряди седеющих волос, она стояла передо мной, болтала, смеялась, довольная тем, что может наговориться вдоволь, что есть перед кем излить душу. Вероятно, когда-то она была хороша собой, но теперь обветренное лицо ее с узким лбом, изрытым глубокими складками, с морщинистыми щеками и поблекшим ртом напоминало помятый лист старой, пожелтевшей бумаги. Маленький вздернутый нос придавал лицу выражение немного наивной веселости, а серые небольшие, но живые и выразительные глаза поблескивали из-под густых нависших бровей. Руки ее говорили о тяжелой трудовой жизни; издали казалось, будто они в коричневых перчатках того оттенка, который именуется «цветом Бисмарка». Особенно огрубели у нее ладони, а узловатые пальцы от постоянного соприкосновения с огнем и кипятком всегда были покрыты красными и черными рубцами.

Сложив руки на груди, она рассказывала, и ее серые глаза блестели:

— Бывало, пани, так: зимой, когда смотритель пошлет Романа за сеном, он заложит в сани пару лошадей, привяжет к дышлу колокольчик и зовет меня: «Евка! Иди сюда, да поживей! Поедешь со мной!» Смотритель крикнет ему из сеней: «Роман! Зачем тебе колокольчик?» — «А как бы волки в лесу не напали!» — отвечает он. Но я-то понимала, что вовсе не волков он боится, а знает, как я люблю ездить под звон почтового колокольчика. Другому, может быть, и не позволили бы брать с собой жену, но ему иное дело. Второго ямщика под стать Роману не было на всем почтовом тракте до самой Вильны. Ему всегда доверяли лучшую четверку лошадей, а когда проезжал губернатор или какой-нибудь важный генерал, возил их непременно Роман. А то приедет, бывало, барин какой-нибудь и просит смотрителя: «Другого ямщика, кроме Романа, мне не давайте». Потому что, пани, был он высокий, красивый, крепкий, как дуб, волосы и усы как смоль черные, а сила в руках у него была такая, не приведи бог… и не пьющий. Водку разве на пасху пригубит или пива стаканчик выпьет, но пьяным, как случалось с другими, никто его никогда не видел. Лошадей он любил, как малых детей. Целыми днями, бывало, то чистит их, то кормит, то поит или просто стоит возле них, гладит гривы и разговаривает с ними, словно с людьми…

Иногда и меня от работы оторвет: «Евка! А ну-ка, поди сюда!»

Ну что ж! Приходилось бросать стряпню либо стирку и идти в конюшню. Он возьмет меня за руку и тянет в стойло. «Посмотри, говорит, какие у нее умные глаза!» И впрямь лошадь смотрит на него человеческим взглядом и кладет ему голову на плечо, как собака. «Принеси ей кусок хлеба», — скажет он. Я иду в хату и приношу хлеб. Ничего не поделаешь, раз он так любит своих животных. Вот и стоим мы возле лошади — он с одной стороны, я с другой. «Дай ей хлеба сама». Я даю. А при конюшне держали большого серого кота, так он, бывало, увидит у кого-нибудь из нас хлеб в руках, сейчас же спустится сверху по лестнице, сядет на ясли, мяучит и смотрит в глаза. «Дай и коту кусочек», — говорит Роман. Я даю то лошади, то коту по кусочку, а сама хохочу, как сумасшедшая, но Роман не смеется, только смотрит то на меня, то на животных, и глаза у него сияют от радости. Другие ямщики, бывало, ссорятся тут же во дворе, либо пьянствуют в корчме или дерутся дома с женами, а он хотел только, чтобы я была возле него и чтобы он мог ухаживать за своими лошадьми… Страх как он их любил!

Очевидно, он и ее очень любил, и она хорошо помнила об этом, но говорить не хотела или не могла. Скорее всего не могла; она сгорбилась как-то, морщины на лбу обозначились еще резче, пожелтевшие веки быстро, быстро моргали…

— Ну, а что же произошло, когда вы вместе поехали за сеном?

Романо́ва выпрямилась, влажные глаза ее сверкнули, и она снова засмеялась.