Она не успела допеть вторую строфу этой замечательной песни, как в комнату с шумом вошла Бригида, зажгла лампу и громко сказала:

— Ужинай, мама, а то все остынет.

Зажженная лампа и громкий голос дочери вывели Эмму из мечтательной задумчивости. Ей больше не хотелось петь, она отошла от рояля, села на диванчик и с большим аппетитом съела подогретый суп, кусочек отварного мяса и выпила два стакана чаю с ржаным хлебом. Все это время она не спускала глаз с окна, ожидая, когда зажжется свет в квартире богатого адвоката.

Но вот, наконец, у Ролицкого в окнах засверкали огни, во двор начали въезжать экипажи и пролетки — многие гости, впрочем, пришли пешком, — и, наконец, послышались отдаленные звуки рояля и скрипок. Эмма вскочила с диванчика, набросила на плечи накидку, а на голову шарфик и выбежала. Четверть часа спустя три женщины вышли из квартиры Лопотницкой и направились через темный двор к освещенному дому, откуда доносился веселый шум. Жиревичова и Розалия шли следом за пани председательшей. Она шествовала впереди и, несмотря на ревматизм, шагала смело и уверенно, с гордо поднятой головой, прямая, как струна, и постукивала о камни своей толстой палкой с костяным набалдашником. Эмма, тихо смеясь, как расшалившийся ребенок, все время что-то шептала Розалии, а та поминутно прерывала ее, обращаясь к матери:

— Не холодно ли вам, мама?.. Не спадают ли с ног калоши? Хорошо ли видна дорожка?

Надменная старуха ничего не отвечала; она сердито поджала тонкие губы и грозно нахмурила седые брови под золотой оправой очков. Глазам ее представилось неожиданное зрелище. Большая толпа любопытных, привлеченная музыкой и шумом, собралась у окон. Там были кучера, которым надо было дожидаться своих господ, широкоплечие бородачи с трубками в зубах; еврейские подростки, оживленно жестикулировавшие и что-то лопотавшие на незнакомом языке; какие-то женщины в больших платках, и даже несколько человек в шляпах и плащах, резко выделявшиеся в толпе своими костюмами.

Лопотницкая остановилась как вкопанная и повернула голову к своим спутницам.

— Ну, что? Разве я не говорила вам, что из-за этого сброда порядочным людям теперь и носа на улицу высунуть нельзя! Куда ни глянь, везде они воздух отравляют. И зачем?.. Зачем… все они пришли сюда? Зачем… зачем… они живут на свете? Вероятно, только для того, чтобы нам поперек дороги становиться!

— Может быть, нам лучше не ходить? — пробормотала Розалия.

— О, пойдемте, пойдемте! — умоляюще сложив руки, просила пани Эмма. — Там так весело… И Стась уже там… я видела, как он приехал…

— Стасечек, любимый, — прошептала Розалия, но тут же добавила: — Мамочка, я боюсь, вас затолкают…

— Они этого не дождутся! Я их затолкаю! Они и здесь расступятся передо мной! — с гневом, доходившим чуть ли не до бешенства, закричала старуха и двинулась вперед еще более твердым, размашистым шагом; палку она не опускала, а держала наперевес, как штык; взгляд ее выражал непередаваемое презрение. Приблизившись к плотной стене зрителей, отделявшей ее от освещенных окон, она громко крикнула:

— Дайте дорогу!

Никто, понятно, не обратил внимания на ее слова.

— Прошу пропустить нас! Прошу сейчас же пропустить нас! — еще громче повторила она.

Но в толпе только раздавались возгласы:

— Гляньте-ка! Гляньте! О! О! Как играют! Слушай! Смотри! Ой, какие красивые барышни! Юлек, раскрой пошире глаза! Ну и платье — прямо как солнце!

— Погодите же! — пробормотала Лопотницкая и, пробившись локтями немного вперед, начала удивительно ловко и быстро орудовать палкой. С криками, бранью, угрозами, проклятиями, защищая головы руками, люди отскакивали в разные стороны, а она, не обращая на них никакого внимания, торжествуя, подошла вместе с обеими своими спутницами к одному из окон и, вскарабкавшись с помощью Розалии на камень, громко произнесла:

— Я всегда говорю, что в наше время обязательно нужно палку с собой брать, словно среди разбойников живешь… Если бы не палка, то… то… то евреи и мещане нас со свету сжили бы…

Час спустя из толпы, собравшейся под окнами дома, в котором гремела музыка, выскользнула темная женская фигурка и, пройдя через двор, остановилась у входа в квартиру Жиревичовой. На ступеньках сидела Бригида, упершись локтями в колени и опустив голову на руки, а возле нее лежала рыжая собака, которую она время от времени машинально поглаживала.

— Что? — спросила она отрывисто и резко. — Нагляделась?

Розалия села рядом с ней.

— Я очень сердита на твою мать, — сказала она, — за то, что она потащила мою маму на это зрелище! Устанет только, простудится, сохрани боже, и потом… это унизительно… Как-то неприлично!

— Ну и что же, — сказала Бригида со свойственной ей насмешливостью, — зато налюбуется досыта! А ты почему так скоро вернулась? Не интересно, что ли?

Розалия махнула рукой.

— Эх, нет! Разве я всего этого не видела? Мало, что ли, натанцевалась я, когда покойный отец был председателем уездного суда… Да и потом, хотя Лопотники были уже проданы, родители купили каменный дом на Склеповой улице, вот тот, шоколадного цвета, и мы еще несколько лет чудесно развлекались… Мама тогда хотела выдать меня замуж….

— Ну и почему не выдала?

— Не случилось подходящей партии. Было несколько предложений… но ничего подходящего! Мама не разрешила, да и… я сама не хотела… Лучше совсем не выходить замуж, чем унизить себя и выйти за кого попало.

— Вот как! — пробормотала Бригида.

— А ты не ходила смотреть на танцы? Ты, вероятно, тоже много танцевала, когда твои родители хорошо жили?

— Очень мало, — ответила девушка.

— Почему?

— Потому что моя мать очень много танцевала.

Розалия засмеялась.

— Да ведь пани советнице было уже лет сорок, когда пан советник умер!

— Ну и что ж, ей нельзя было дать и двадцати пяти…

— Да ну! Ты во всяком случае… и сейчас очень недурна, а восемь лет тому назад…

— Я до восемнадцати лет носила короткие платьица и кружевные панталончики, а была ли я красива, или некрасива, этого никто не видел. Зато все видели, что мама красивая…

— Да ну! — удивилась Розалия. — Нет, моя мама не такая, совсем не такая… С тех пор как я ее помню, она всегда ходила в чепчике и казалась даже старше своих лет, она только обо мне и заботилась: чтобы я была хорошо одета, много развлекалась и сделала приличную партию…

— Ты, значит, очень счастливая! — заметила Бригида.

— Почему, Брыня?

Бригида ничего не ответила, а Розалия минуту спустя добавила:

— В этом все мое счастье!

Бригиде послышались в голосе подруги грустные нотки, и она спросила более участливо:

— У тебя были братья и сестры?

— Нет, я была единственной дочерью.

— И в этом тебе повезло.

— Почему?

— Потому что в сто раз легче совсем их не иметь, чем потерять!

— Ах! — воскликнула Розалия. — Я вспоминаю… вспоминаю… Пани советница как-то говорила, что у нее были два сына…

— Были.

— Умерли?

— Погибли.

— Как это погибли?

Соседки впервые так долго и откровенно беседовали друг с другом. Неприветливая, угрюмая Бригида была более склонна к ссорам, чем к дружеским беседам и излияниям. Может быть, ее привел в хорошее, спокойное настроение Вильчек, который время от времени просыпался, поднимал свою большую голову и лизал ее руку? Опираясь щекой на ладонь и слегка покачиваясь, она сказала:

— Как-то у мамы было много гостей, из города пришли, из деревень понаехали… Конрадка, которому было два года, немка отнесла на кухню и посадила на стол. В кухне, конечно, суета, какая бывает обычно в не слишком богатом доме, когда хотят себя показать… Кто-то задел за стол и перевернул его… Ребенок упал в бочку с водой…

— Утонул! — крикнула Розалия.