Да. Короче, я уже сказала, что Борис таки попал на поле брани. В один городишко недалеко от города. В какой-то Мухосранск. Там жили какие-то сербы. Гражданские сербы, не военные. Знаааааю! Знаааааю! А что они с нами делали?! Сейчас вы просто опизденеете от того, что я расскажу! Но я должна вам это рассказать! Если еще не рассказала. Да насрать мне! Насрать мне на все ваши гневные отповеди во мраке этой ночи. Которая уже почти превратилась в утро. «Отповедь». Какое выразительное, сильное слово. Или «протест»? ОК. Выбирайте сами. Короче, те гражданские сербы, в том Мухосранске, те женщины, старики, учительницы, футболисты, судьи, прокуроры, служащие… это были как бы голубиные яйца в гнезде, а Борис как бы отправился в бой с линейкой в руке. Ха! Только не пиздите! Не пиздите! А что они с нами делали?! Вы сейчас пиздите! Да насрать мне! Что вы мне сделаете? Ничего! У меня есть право на свое мнение! Те сербы, те яйца, они не смогли получить аусвайс^[35], отличное слово «аусвайс», прекрасное немецкое слово; так вот поэтому они не могли убежать из того гнезда. Глупые яйца, недотепы! Короче, все яйца были в гнезде. Темная ночь. Появляются парни с линейками в руках. Среди них и Борис. Вопреки своему желанию — это известно и вам, и мне, и ему. Яйца об этом не знают, и толку им от этого никакого. Яйца ждут. И вот уже первые из них летят вниз, во двор. Крики. В воздухе кружатся перья. Крики. Крики. Октябрь девяносто первого. Ого! Некоторые даты я все-таки знаю! Не так уж я женственно глупа! Те сербы, те голуби, и горлицы, и яйца… Некоторые горлицы орали: «Меня, меня, меня! Убей меня! Только не трогай яйца!» Вы понимаете. Какая хуйня! Как будто те, кто был с линейками, пришли слушать голубиное воркование. Какая хуйня! ОК. Я буду покороче. Те голуби оказались на земле во дворе. И горлицы. И их яйца. Все. ОК. Оставим в покое и голубей, и сербов, и яйца, и гнезда, и горлиц, и городишко Мухосранск недалеко от города. Прекратим весь этот пиздёж. Почему Борис бросил линейку, послал армию на хуй и уехал в Монфальконе? Он там работает на судоверфи. Счищает ржавчину. Инженер?! Ну так что! А чем занимается в Венеции ваша дочь? Почему она с университетским дипломом в кармане торгует пиздой? Говнюки! Вы, вы! Вы говнюки! Да. Ладно. Я вам скажу, почему Борис покинул армию. Он дезертировал. Это будет более точная формулировка. А дело было так. Представьте себе комнату в этом самом городишке, в Мухосранске. Комната. В комнате печь. В печи дрова. Горит огонь. Вы уже представили себе, как там тепло и уютно. Можете представлять себе что угодно. Это ваше право. В углу кровать. На кровати лежит женщина. Какая женщина? Обычная. Не женщина-сербка, а просто женщина. Например, уборщица. Или еще кто. Она лежит на кровати голая, и ее заставляют встать на карачки. Вокруг нее солдаты. Вооруженные. И среди них Борис. В комнату приводят голого мужчину. Серба. Серб должен забраться на кровать и всунуть в женщину член. Сзади. У него не встает. Солдаты заставляют женщину сделать так, чтобы встало. Она сосет. Тогда у него встает. Тут женщину заставляют снова встать на карачки. Он ей сует. И тут солдаты палят в него. Все! Да! Все! И… И Борис! На войне как на войне. Женщина выбирается из-под кровавой сербской каши и голая бежит в темную, ледяную, октябрьскую ночь 1991 года. А они с нами что делали?! Да, мудаки, вы правы!

ОК. Ладно, мы снова в кабинете. Мики, мой дружок, пьет кофе, Элла — фруктовый чай. Это им принесла уборщица, которая обязана не только убирать, но и разносить по кабинетам кофе и фруктовый чай. В том здании есть небольшое кафе для сотрудников. Можно даже горячий обед заказать. Посмотрим, чем занимается наша пара.

— Успокойтесь, прошу вас, — сказал Мики.

Должно быть, заметил ее сжатые кулаки.

— Как вас зовут?

— Элла, — сказала Элла.

— Элла — это сокращенное от Хелена?

Элла — это сокращенное не от Хелена, а от Елена, так назвали ее отец Зоран и мать Милица^[36]. Оп-па?! Не ждали? Да, но Элла пришла в тот кабинет не для того, чтобы говорить правду и только правду и тем самым по уши вляпаться в говно. Поэтому она, Елена, дочь отца Зорана и матери Милицы, сказала: «Элла — это сокращенное от Хелена». Война. Вот что такое война! Короче, мне не хочется рассказывать вам, как они высыпали из пакетиков сахар в свои чашки с кофе и чаем… Потом размешали. Это для нашей истории несущественно. Зазвонил телефон, Мики что-то кому-то сказал о какой-то доверенности. Специальной. Но кого это интересует! Это все хуйня. Кому до этого есть дело? Ни вам, ни мне. Ладно. Элла сняла джинсовую куртку. И продемонстрировала небольшую, крепкую, высокую грудь в кургузой маечке. Тоненькой. Был сентябрь, конец сентября. Скорее всего. Если Борис дезертировал с поля боя в конце октября девяносто первого, то Элла сидела в том кабинете в конце сентября. Но пусть даже и раньше. Это неважно. Она сняла куртку.

— Мне жарко, — сказала она. Ясно, она не обязана была это объяснять. Но я-то должна вам сказать, что она сказала. Мне незачем врать.

— Хорошо, — сказал Мики. Или, может: — Пожалуйста, пожалуйста. — Или: — Чувствуйте себя свободно. — Или: — Скажите мне, не смущайтесь, чем я могу вам помочь?

Или ничего не сказал. Может, просто улыбнулся. И Элла сказала… Бла-бла-бла-бла-бла… что-нибудь насчет его чувств и что она его понимает; кстати, хочу вам напомнить, что Элла по-прежнему была уверена, что Мики это не Мики, а Виктор. Я говорю об этом на тот случай, если вы отвлеклись от предмета нашего разговора и думаете о какой-нибудь хуйне. Такое со мной бывает, когда слишком долго пережевывают какую-нибудь историю. Короче, после этого «бла-бла-бла…» Элла сказала:

— Я понимаю, что может чувствовать мужчина, после того как другой мужчина вылизал его жену.

Мики оказался в грудном положении. Глаза его опять превратились в узкие щелочки. Рот сжался. Вероятно, он посмотрел на дверь. Так, как смотрит человек, когда понимает, что оказался запертым в одной комнате с сумасшедшим, а спасателей все нет и нет.

— Я постаралась все это забыть, — вывязывала Элла сложный узор разговора. — Вы забыть не можете. ОК. Я вас понимаю, — говорила Элла, — но я предлагаю вам бартер. Можете меня трахнуть, или я могу вам сделать отсос, прямо здесь и сейчас…

Мики вздрогнул. И опять посмотрел на дверь. Напрасно. Спасатели еще далеко.

— Можете меня вылизать, если хотите. Только оставьте в покое Бориса! Смилуйтесь!

Конечно, сейчас нам с вами легко рассуждать насчет того, что у Эллы тогда просто поехала крыша. Но это сейчас, когда наступил мир, если, конечно, это мир. И если то, в чем мы живем сейчас, действительно мир. Но тогда шла война. Поэтому Элла заплакала. Из ее глаз потекли настоящие ручьи.

— Успокойтесь, — сказал Мики.

И опять посмотрел на дверь. Да, полиция на девяти машинах, с включенными сиренами и в сопровождении кареты «скорой помощи» обычно появляется уже после того, как герой сам нанес убийце удар ножом в шею. Они никогда не успевают вовремя. Элла высморкалась.

— Прошу вас, Виктор, скажите хоть что-нибудь! Ответьте мне, Виктор!

Господи Иисусе, вероятно, подумал Мики. Да она же просто сумасшедшая! Однако смотри-ка, какая у Виктора жена! Если, конечно, Мики вообще понял, кто кого в этой истории трахал. Скорее всего, понял, потому что Мики очень сообразительный. Смотри-ка, смотри-ка, ну и жена у Виктора! Потаскушка! Кто бы мог подумать! Вот что, должно быть, промелькнуло в голове у Мики. А может, и не промелькнуло. Кто я такая, чтобы рыться в чужой голове?

— Элла, — сказал Мики, — к сожалению, я не Виктор.

Понимаете? Какой говнюк! «К сожалению»!!! Для Эллы речь шла о жизни и смерти, Элла тогда еще не знала, что Борис все равно попадет в армию и дезертирует, чтобы спастись, и для нее речь шла действительно о жизни и смерти, а Мики вздумал шутить. Да, таковы мужчины. Это сильнее их. Ладно. Про Эллин конфуз лучше не рассказывать. Ее охватила… неловкость. Растерянность. Ее бросило в жар. Она покраснела. Ну, в общем, все, что и должно быть, когда Юдифь входит в шатер, предлагает Олоферну пизду, трахается, отрезает ему голову и только тут понимает, что из окровавленной шеи капает не та кровь. Что это, оказывается, вовсе не Олоферн, а какой-то Томица! Твою мать! Оказывается, эта отвратительная голова в ее руках — голова мудилы Томицы, а не Олоферна! Ну или что-нибудь в таком роде. Похожее. Но! Важно не это. Важно, что Юдифь отправилась домой, а Борис на войну. В тот самый Мухосранск — охотиться на голубей, горлиц и их яйца. Про которых вы думаете, что все было совсем не так. Что они были нашими врагами. И еще вы думаете: «А они с нами что делали?» Ладно, ладно. Не надо вставать на дыбы! У нас демократическое государство. И у меня есть право на неправильное мнение, как сказал кто-то, кажется, Эзоп. Он писал о животных. В частности, должно быть, и о голубях.