Людям не нравится, что два попа ебутся за столом справа в глубине, если смотреть от входа. И хозяину это тоже не нравится. Он верующий и чувствует свою ответственность. Получается, что это вроде как он сам под столом тискается ногами со своим официантом. Как будто под столом ебутся киокарловац и пеко^[32]. А вовсе не его посетители. Если бы он мог, то выгнал бы их. Но он не может. Кто сегодня может позволить себе выгнать посетителей из своего ресторана? Никто. Мне вся эта история насчет попов кажется полной хернёй. Значит, по-вашему выходит, попам следовало бы быть поскромнее, потому что Хорватия в полной жопе. Не надо бы им обувать дорогие туфли, надевать на себя золото и импортный шелк. Да и вообще, одежду лучше получать из каритаса^[33]. Не стоит им красить волосы в светло-каштановый цвет, чтобы они выглядели как натуральные. Все это полная херня! Кому нужны пастыри с голой жопой? Какое это будет послание?! Если попы это представители Бога на земле, то какое послание хочет передать нам через них Бог?! Что все это будет продолжаться еще триста лет?! Какое это будет послание, если на алтаре Загребского кафедрального собора появится, только не надо ловить меня на слове, я не уверена, можно ли сказать «на алтаре Загребского кафедрального собора», потому что моя гребаная бабуля не пускала меня в церковь, вы это сами знаете. ОК. Так вот, какое это будет послание, если шеф всех хорватских попов на рождественской мессе в Загребском кафедральном соборе появится в довоенном костюме вартекс^[34] и в довоенных же кроссовках адидас? Что это будет означать? Если у хорватов шеф церкви выглядит как кучка говна под проливным дождем, то как же тогда выглядим мы, простые хорваты? Одежда — это сообщение, послание! Послание! Если он весь в золоте, если они все в золоте, то значит, и нам недолго осталось сидеть в жопе. Еще чуть-чуть. Понимаете?! Наберитесь терпения! Дрочилы нетерпеливые! Вот вы кто! Нетерпеливые дрочилы! Упертые! Нетерпимые! Хотелось бы мне посмотреть, каково бы вам пришлось, будь вы на месте какого-нибудь попа или кардинала! Представьте, что к вам на исповедь заявляется похотливая дамочка, которая вообще не думает о своих грехах, тяжелых и многочисленных, а всей своей пиздой возбуждается от звука вашего глубокого голоса. Вы бы удержали свой член в штанах? Бедному попу полагается держать свой член под сутаной?! Да что вы говорите! А почему эта блядь не сидит дома со своими детьми и не готовит мужу обед?! Таким вопросом вы не задаетесь? Да, бывает такое, что поп трахнет деревенскую девчонку. Или городскую. А потом родители на каждом углу раздают журналистам интервью про то, что они об этом думают! И общественность тоже обязательно должна на этот счет высказаться! Заголовки длиной в полметра! Девчонка во всех деталях рассказывает женщине-судье, что именно и как священнослужитель совал ей в пипку! Но это же просто непорядочно! Что, разве одни только попы любят девочек?! Как будто вам самому не хочется иногда оттрахать дочурку вашего лучшего друга! Это ваше подлое лицемерие меня просто достало. На самом деле достало. Если Бог прощает, а он все прощает, почему тогда только одни попы должны держать свой член под сутаной?! Или в штанах?! Пусть трахают, пусть дрочат на скамейке в парке, пусть красят волосы в светло-каштановый цвет, чтобы выглядели натуральными, пусть получают зарплату от государства, пусть поют даже тогда, когда у них нет голоса, пусть монашки воспитывают для них стада тощих овечек и пусть они дерут этих овечек в задницу, пока монашки их воспитывают! Пусть! Пусть! Жизнь у человека одна! Попам платят деньги за то, чтобы они прощали нам наши грехи! И они нам их прощают. А мы, кто мы такие, чтобы судить их?!

Да, я же должна вам еще кое-что рассказать про ту повестку, про повестку, которую получил Борис. Мы с Эллой были в спальне. В спальне Эллы и Бориса. Кровать у них супер. Старинная. Борису эту кровать привез дед, моряк. Она плетеная, из прутьев. Большой шкаф, зеркало на двери шкафа. И это ему досталось от деда, И плетеный, тоже из прутьев, сундук В нем Элла держит запасные одеяла, пуховые и легкие, подушки и купальные костюмы. Сундук дед притарабанил из Китая. Элла любит старинные вещи. Я тоже. Но у меня ничего старого нет. Потому что моя старуха была настоящая жопа: когда могла, не захотела взять даже еврейскую люстру. Или хотя бы хрустальный ночник. Глупая корова. Коровища. Единственный старый предмет, который есть у моей старухи, это орден. Кажется, «За заслуги перед народом» третьей степени. Или четвертой. Во всяком случае, какой-то хуёвой степени. Эти старые ордена сейчас последний крик моды. За них дают гору денег в Америке и в других странах, где такого не было. Моя старуха держит его в красной коробочке, оригинальной, того времени, а коробочку в кожаной сумке, где лежат все наши воспоминания. Мои детские фотографии, фотографии моей бабули, фотографии моей старухи, на ногах у нее всегда ботинки, и фотографии покойного Рысика. Рысик — это кот. Точнее, это был кот. Но орден моя старуха мне не дает. «Подожди, пока умру», — говорит. Как будто это не кусочек железа, а драгоценный камень из короны королевы Елизаветы. И ничего с этим не поделаешь. Старуха моя в этом смысле ненормальная, а у меня не хватит духа, когда ее нет дома, залезть в сумку, которой уже пятьдесят лет. Да мне и не к спеху, можно подождать. Рано или поздно я все равно прикреплю орден «за заслуги перед народом третьей или четвертой степени» к армани, или к акваскутум, или к ивсенлоран. Что же это я все время отклоняюсь от темы! Скачу как глупая коза по горному склону! Ищет траву, а травы нигде нет. Если, конечно, коза ест траву. Может, она ест что-то другое. Мне козы нравятся. Худые, крепкие, жилистые, с большим выменем, они какие-то самодостаточные. Какие-то дикие. Как дикие козы. Если бы я могла родиться второй раз и при этом могла бы выбирать кем, я выбрала бы дикую козу. Скакала бы со скалы на скалу, с камня на камень, прыгала бы высоко вверх, взбиралась бы на вершины гор. Далеко-далеко-далеко от людей. От вас.

ОК. Значит, сидим мы в спальне. Элла и я. Моей заднице было не очень-то удобно на прутьях плетеного сундука, который бог знает когда прибыл из далекого Китая. Элла сидела на кровати и курила. Курильщики мне отвратительны, все. Особенно те, которые курят в спальне. Наркоманы! Кретины! Всякий раз, когда я чувствую запах сигареты, если кто-нибудь, как тогда Элла, курит рядом с моим носом, во мне вскипает страшное, страшнейшее, жутчайшее желание вырвать сигарету из чужого рта и сунуть в свой. А я ведь уже много лет не курю. Но я тогда говорю себе то, чему обучены любые леченые алкоголики. Сегодня не буду, покурю завтра. Из окна Эллиной комнаты видны окна других домов, здесь, в их районе, все они одинаковые. Блочно-монтажное говно. Какая-то женщина на балконе снимает с сушилки белье. Ладно. Неважно. Да. Мы с Эллой ломаем голову, как ей одеться для встречи с Виктором. Тем самым, из страуса. Нельзя же понравиться мужчине, если на тебе костюм моей матери, в котором ее награждали тем самым орденом какой-то степени. Кажется, все-таки третьей. Элла разложила по широкой двуспальной кровати весь свой гардероб. Люди! Вы бы видели! Ну и ну! Две шелковые блузки! Желтая и белая. Удлиненная темно-синяя юбка. Белая, короткая, кургузая маечка. Три пары джинсов, джинсовая куртка. Темно-синий пиджак, несколько светлее, чем юбка. Так что вместе они за костюм не сойдут ни в коем случае. Две части от разных комплектов — одного цвета, но разных оттенков. Если такое надеть, ну, такое, что почти одного цвета, но все-таки не одного, контраст получается больший, чем у сочетания желтого с фиолетовым. Но желтое с фиолетовым-то сочетается. А вот два таких синих цвета? Ни в коем случае! В Элле почти два метра, ну, может, метр восемьдесят. Из моего ей не подойдет ничего. «Слушай, — сказала я ей, — если ты наденешь эту длинную глупую темно-синюю юбку, то будешь похожа на Ледиди в том возрасте, когда ее еще не трахали. Элла, одежда — это послание! Послание!» Элла смотрела на меня. Я уже говорила вам про ее маслины в прозрачном светлом оливковом масле. ОК. Можно и покороче. Она натянула на свои маленькие, голые, высокие, вероятно крепкие, сиськи белую кургузую маечку, а на стройные бедра джинсы. Если бы я была мужчиной, то тут же соскочила бы с китайского сундука и трахнула ее. Но я не мужчина. И мне не нравятся женщины. Или я думаю, что они мне не нравятся. Или я так воспитана, что они мне не нравятся. Или еще что-то. Дежурная на входе в городскую управу, ну, знаете, на набережной, нет, не та, которая старая, а молодая, с короткими курчавыми волосами, она сказала Элле: «Третий этаж, кабинет шесть. Слева». Элла сначала пыталась связаться по телефону. Вы когда-нибудь, во время войны, звонили в городской комитет обороны? Ага, значит, сами знаете. Никаких шансов. Поэтому Элла пошла туда без предупреждения. И была готова ждать под дверью кабинета шесть, слева, если потребуется, хоть целый год. Единственная проблема состояла в том, чтобы найти кабинет шесть слева. Для некоторых женщин это действительно проблема. Я имею в виду, ориентироваться во времени и пространстве. Для большинства женщин это неразрешимая проблема. Я одна из них. Какой год? Какой день недели?! Какой месяц?!! Какая это сторона света? Какой поворотник включить, если собираешься свернуть к булочной???!!! В этом смысле мы все одинаковы. На третьем этаже Элла остановилась. Подняла одну руку. Попыталась что-то написать в воздухе. Не получилось. Так она определила, что подняла левую руку. Этой рукой она ничего не смогла написать. Если она этой рукой не может писать в воздухе, значит, не может писать ею вообще. Следовательно, там и будет слева. И она устремилась в том направлении, которое показала рука, которой она не смогла писать. И нашла кабинет шесть. Знаете, я просто ненавижу всякие догадки и попытки объяснить необъяснимое. Короче, это был не тот кабинет. Не тот, который был ей нужен. И точка. Это знаем мы с вами. Сейчас. Но Элла этого не знала. Тогда. Элла не знала к еще кое-чего. Перед дверью комитета обороны во время войны, запомните, пожалуйста, я говорю овременикогдабылавойна, всегда стояли сотни женщин. Сотни. И у каждой в руках было не меньше шести справок, которыми они хотели доказать, что их мужья не могут служить в армии. Такое было время. Элла этого не учла. А женщинам, чьи мужья не получили повесток, делать в этом здании было просто нечего. Короче, Элле не показалось странным, что перед кабинетом шесть, слева, никого нет. Она постучала. Никто не ответил. Ладно, буду короче. Она вошла. Кабинет. Большой стол. Коричневый, деревянный. Обыкновенный. Компьютер. Включенный. Телефон. Панасоник. Трубка лежит рядом с аппаратом. «И в углу какой-то фикус с белыми цветами». Вот коза! Элла не любит цветы и не разбирается в них. Фикус с белыми цветами?! Корова! Я не удивилась бы, если бы она назвала мои любимые анютины глазки ирисами! Ирисы прекрасны, я не говорю, что они некрасивы. Но ирисы это не анютины глазки. Надеюсь, вы в состоянии следить за ходом моей мысли. Если, конечно, вы не относитесь к тем скотам, которые не любят цветы! Не понимаю, как вообще существуют такие люди! И люди ли они?! ОК. Элла цветы не любит. Моя Аки цветы не любит. Может, она их не любит только потому, что я по ним с ума схожу? Может, она ревнует? Может, она полюбит цветы, когда я умру? И тогда анютины глазки, которые в городе растут повсюду, где есть хоть немного огражденной бетоном земли, может быть, тогда эта анютины глазки напомнят ей о маме… Ха-ха! Какое у меня нежное сердце! Но знаете, мне тяжело думать, что мы с Аки как-то не особенно любим друг друга. И я всегда надеюсь, что это временно, что, может быть, все-таки когда-нибудь… А потом вижу. И ваши дети вас тоже не любят. Почему тогда меня должна любить моя Аки? Дети нас не любят. С этим нужно смириться. А про все это говно, ну, смерть, клочок земли, анютины глазки, вокруг бетон, про все это забудьте. Так на чем я остановилась? Знаете, у меня есть одна проблема. То, что для обычной собаки большая кость или для фокстерьера крот, если, конечно, фокстерьеры охотятся именно на кротов, а не… ну что я за идиотка, они же лисиц выволакивают из нор, а не кротов. Вот уж действительно идиотка! Короче, то, что для лисы фокстерьер, то есть наоборот, для фокстерьера лиса, а для кокера все что угодно, эти могут и говно сожрать, такие они прожорливые, так вот для меня это анютины глазки. Но это я вам уже говорила. Да. Может, я вам еще не говорила, что люблю бегемотов! Я по ним просто с ума схожу! По их маленьким глазкам. Таким хитрым. Черным. Я видеть спокойно не могу этот глаз под тяжелым веком. Документальные фильмы о бегемотах я могла бы смотреть годы напролет. До самой смерти! ОК. Вернемся в тот кабинет. Перед столом стоял стул. Ну, Элла села. Не стоять же неизвестно сколько. И стала ждать, когда кто-нибудь войдет. Расслабила сжатые кулаки. Нельзя предлагать человеку пизду с такими сжатыми кулаками. Это было бы просто профанацией. В кабинет вошел мужчина, который… Э, тут бы мне надо, чтобы создать напряжение, такое напряжение, как у хорошего, большого зонта барберри, у которого не вываливаются спицы и через который на вас не сыпется водяная пыль, короче, мне надо было бы долго и щедро дрочить про то, что она, блаблабла, типа, не знала, а если бы, блаблабла, типа, знала, то…. У кого сегодня есть время на длинные истории? На «Поиски утраченного времени»? Нет, я не читала, но слышала, что это жвачка длиной в несколько сот километров. У кого есть на это время? Ни у кого! Ладно, идем дальше. В кабинет вошел мужчина. Это был Мики. Мой дружок! А вовсе не Виктор! Ну Виктор, который из страуса! Ё-моё! Да, такое иногда случается. Не часто, конечно. Но иногда случается. Мики. Высокий, метр семьдесят пять-шесть, хотя сам он привирает, что метр восемьдесят. Как же! Килограммы? Вес? Сейчас вес все скрывают. Мне кажется, он тянет килограммов на девяносто. Но, конечно, никогда в этом не признается. Джемпер лакост, зеленый, стопроцентный хлопок, с двумя желтыми полосами, под джемпером желтая рубашка, виден ее воротник, такого же цвета, как эти полосы. Джемпер в «Лакосте» на Корзо стоит сто евро, у моего Кики пятьдесят, прикиньте сами. Коричневые левайсы. Коричневые туфли. Неизвестной марки. Вся голова в темных завитках. Карие веселые глаза. Полные губы. Зубы, верхние вторые кривоваты, но совсем чуть-чуть. Мики что-то сказал в трубку, что-то несущественное и для вас, и для меня, и посмотрел Элле в глаза. Не буду повторять, что они похожи на две темно-коричневые маслины в прозрачном масле. Это вы уже знаете. «Я жена Бориса», — сказала Элла. Мики молчал и ждал, что будет дальше. «Я жена Бориса», — повторила Элла, снова сжав пальцы в кулаки. Если бы Мики был неврастеником, таким дерганым типом, каких было много во время войны, ну конечно, они встречаются и в мирное время, то он бы сказал: «Прошу прощения! У меня мало времени! Объясните, в чем дело! Кто такой Борис? Итак?..» Или что-нибудь в этом роде. Но Мики вовсе не неврастеник, а Элла — настоящая красавица. А с красивыми женщинами мужчины никогда не раздражаются и никуда не спешат. На них время всегда есть. Это мое мнение. Хотя на сто процентов я не уверена. Не знаю. Потому что с какой стороны ни посмотри, меня красавицей не назовешь. Красавицей я не была никогда. Так что по собственному опыту я этого знать не могу. Но предполагаю. Если бы я была мужчиной и если бы ко мне в кабинет вошла эдакая красотка, метр восемьдесят, шестьдесят два килограмма, с такой фигурой, с таким лицом и такими глазами, нервничать или раздражаться мне бы не захотелось. Но если бы эта красотка твердила «я жена Бориса» таким тоном, как будто это что-то значит, человеку, для которого это ничего не значит, то такой человек, не исключено, мог бы подумать, что красотка слегка не в себе. Война! «Что я могу для вас сделать?» — спросил Мики, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. Элла расслабила кулаки и сказала: «Что могу сделать для вас я?» Понимаете? Какая херня?! Какая глупость?! Какое ёб твою мать! Война! Люди, вы понимаете? Война! Мики улыбнулся. И я бы точно так же поступила на его месте. Его карие глаза превратились в две щелочки, стали видны два верхних маленьких кривоватых вторых зуба. А потом сверкнули и все остальные — небольшие, красивые, здоровые зубы. Без пломб. «Это не смешно», — сказала Элла. Ей и вправду было не до смеха. Война. Сумасшедший дом. «Люди должны уметь прощать. Люди должны быть более терпимыми. Люди должны уметь прощать. И забывать. Как можно жить, помня вечно? Никак!» Тут Эллу понесло, у нее начался настоящий словесный понос. Она срала как сытая горлица или огромная жирная чайка. Всегда, когда такая огромная говнюха насрет на наш ауди, Кики говорит, что это к деньгам. Но деньги здесь ни при чем. Просто говнюха облегчилась на первое, что попало под ее вечно готовый насрать задний проход. Чайки вообще-то стервятники. Они выклевывают глаза жертвам кораблекрушений, где-нибудь далеко в открытом море, если эти жертвы плывут в одиночку, я имею в виду, одни, не в компании. Вот что такое эти чайки. А никакие не предвестники денег. Короче, гады! И горлицы не лучше! Они жутко действуют мне на нервы, когда сидят на яйцах, а их мужья, эти летучие крысы, таскают им еду. Когда я работала в Ядроплове, там были кабинеты с окнами внутрь. В смысле, во двор. Так там, на окнах, эти засранцы устроили себе гнезда и ворковали, ворковали, ворковали. Я бы все эти гнезда линейкой… Раньше в каждом кабинете обязательно были длинные деревянные линейки, только не спрашивайте меня зачем. Я, бывало, возьму такую линейку — и на охоту! Гнезда и яйца так и летят во все стороны. Могу себе представить. Очень хорошо могу себе представить, что чувствовали эти сраные голуби, когда открывалась дверь кабинета. В двери — я. С линейкой в руке! Сейчас я вам кое-что расскажу. ОК. Понимаю, это повредит истории про Эллу и Виктора. Потому что мне следовало бы держать вас в состоянии высокого напряжения. Чтобы вы тряслись от желания узнать, сумеет ли Элла спасти Бориса от армии или нет. Но высокое напряжение и череп с костями на высоковольтных столбах действуют мне на нервы. Поэтому я скажу вам сразу. Борис таки попал на поле боя. Ебёна мать! Но не он первый, не он и последний. Да. Так на чем я остановилась? На Ядроплове, на том кабинете, где окна выходят во двор. Представьте себе картину. В голове вашей нарисуйте себе картину! Голуби, точнее, сраная горлица в своем гнезде. Греет свои идиотские яйца. Она воркует. «Гу, гу, гу, гу, гу…» Мерзкие звуки, но голубю они ОК. Прилетает голубь, тащит своей горлице в клюве какую-то дрянь. И давай вместе: «Гу, гу, гу, гу…» А тут я открываю дверь! Резко! Без стука! Вхожу! И сразу к окну! В руках у меня та самая большая линейка! Крепкая! Деревянная! Понимаете? В гнезде паника! Ужас! Жуть! Такое чувство, что никому не спастись! И тебе тоже! Я имею в виду чувства отца-голубя! И твоей жене! И твоим нерожденным детям! Я приближаюсь к окну! Значит, ты, голубь, не хочешь оставлять в беде свою жену? И нерожденных детей? И не улетаешь, ждешь! Моя рука поднимает тяжелую линейку. Деревянную. И бьет тебя по голове! И ты больше ничего не видишь! И никогда не увидишь! Линейка бьет твою жену, горлицу! И она больше ничего не видит! И никогда не увидит! А как летит вниз гнездо! Как летят вниз яйца! В мрачный двор!! И всмятку о землю!!! Вы меня понимаете.