— Вылижи меня.

Борис вылизал. Как? В каком смысле — как? Наверное, нормально. Так, как обычно и лижут. Ничего эксклюзивного в его вылизывании не было. В стоядине, рядом с монастырем, при температуре минус семь?! Мирьяна, вероятно, кончила и, судя по словам Бориса, сказала:

— Об этом я мечтала многие годы.

Видите? Это то, о чем я вам и говорила. Человека буквально пожирают неосуществленные мечты. Тогда Борис сказал Мирьяне: «Отсоси мне». Или просто: «Отсоси». Или вообще ничего не сказал. Замужней женщине на другом конце члена говорить ничего и не нужно. Достаточно просто мотнуть головой. Замужние женщины это нормальные женщины. Мирьяна сделала отсос. Дальше можно сократить. Она натянула трусики, колготки, надела туфли, застегнула лифчик, блузку, может быть, поправила боди. Борис застегнул брюки и вытер рот рукавом футболки. Они вышли из машины и рядом со стоядином поцеловались со вкусом спермы и пизды. Мирьяна не спеша отправилась к паркингу ждать страуса. Борис пошел домой и стал ждать Эллу. И ждал ее, и ждал, и ждал. Но с больными мамами никогда ничего нельзя планировать. Элла осталась ночевать у мамы.

Почему Мирьяна через три недели или через три месяца позвонила Элле? Почему она все рассказала мужу? Почему позвонила Борису и сказала ему, что позвонила Элле и что все рассказала Виктору? Почему? Ответа на этот вопрос мы не узнаем никогда. Элла от этой новости просто охуела. «Мне казалось, — сказала мне Элла, — что я смотрю немой фильм. Только картинка. Без звука». Так она мне сказала. Я ее слушала в пол-уха. У нас имеется только один факт. Борис вылизал Мирьяну. Все остальное просто боль и слезы. При чем здесь «немой фильм», при чем «только картинка»? Глупости все это.

«Тонка, — говорила мне Элла, — я смотрю кадр за кадром. Один кадр — мой Борис дыханием согревает пальцы Мирьяны, следующий кадр…»

Элла вышивала скатерть из пагских кружев^[23]. Для стола на двенадцать персон. Представляете себе, что это за труд? Адский! Работы на сто лет. Я имею в виду — вышивать по кружеву. И тогда я отключила слух. И включила его, когда Элла начала плакать, а люди стали на нас смотреть. Мы были в кофейне «Старый город», там, рядом с церквушкой. Крупная псина, здоровенный дог, длиной от кончика носа до кончика хвоста примерно метр семьдесят три, облизывал сахарницы, которые стояли на столах. Он переходил от столика к столику и вытягивал длинный, длинный, длинный темно-красный язык в сторону сахарницы. Оближет и идет дальше, к следующему столу. «Смотри», — сказала я Элле, и мы рассмеялись.

Я смотрю на седого типа на экране. Он рассказывает о последних мгновениях жизни господина Крлежи^[24]. «Он дергал руками и ногами, знаете, так как-то очень по-крлежиански, словно от чего-то защищаясь. Удивительно, очень удивительно» А что тут удивительного. Люди не знают, а пердят на всю округу с умным видом. Я вам рассказывала, как умерла моя бабуля? Сейчас расскажу, а потом вы и про Крлежу поймете. Почему Крлежа действует вам на нервы? Онанисты! Я же не собираюсь анализировать художественные особенности образа Филиппа Латиновича^[25], я просто хочу рассказать, как умерла моя бабуля. Родом она была из Лики. Когда она переехала в Опатию, сто лет назад, ее называли Хорватка, потому что в Опатии ее воспринимали как иностранку. И у меня, и у моей старухи остались о ней самые классные воспоминания, потому что она отправилась на тот свет без больших проблем. Если у вас в семье есть старики, то вы поймете, о чем я говорю. Ваша мама носит памперсы? Шит! Но что поделаешь, такова жизнь. Приходится снимать со стариков засранные памперсы. Кто-нибудь, у кого дома нет стариков, может подумать, что менять памперсы старику и грудному младенцу один хрен. А это небо и земля. Дерьмо в начале жизни и дерьмо в конце жизни воняет по-разному. Памперсы, снятые со стариков, вызывают депрессию. Человек начинает задавать себе разные вопросы. Поэтому бабуля осталась у нас в прекрасных воспоминаниях. Она не срала в кровать. По крайней мере, дома. Мы ее устроили в больницу. Нет, устроить в больницу вашу маму я не могу. Бабулю мы устроили в больницу по мощному блату. Когда я сегодня это анализирую, мне сдается, что моя старуха в те времена была не последним человеком в городе. Тогда мало кто мог отправить старика умирать в больницу. Бабуля в больнице все время плакала. «Заберите меня домой. Заберите меня домой». Ей делали капельницу. То, что должно было попадать в вену, в вену не попадало, а попадало куда-то рядом. При каждом уколе иглы появлялась небольшая фиолетовая припухлость. Однажды я нашла бабулю в другой палате. Очень тесной. Она лежала в окровавленной рубашке, вырванная из руки игла болталась в воздухе, бабуля дергала руками и ногами. «Очень по-крлежиански». Как будто лежа едет на велосипеде. И хрипела: «Гррррррр… Хррррррр…» Или как-то вроде этого. Внутри у нее все клокотало. «Сестрааа!..» — заорала я. Сестра пришла. Те сестры, которые из кинофильмов, они похлопывают родственников по спине, шепчут ласковые слова в их опечаленные уши, а старики или молодые в кинофильмах едут на своих велосипедах за закрытыми дверями палат. Сестра мне сказала: «Это нормально». Я закричала. Но если вы находитесь не в кинофильме, то сестре ваши крики похуй. Она ушла. Я хватала бабулю то за ноги, то за руки, потом опять за ноги… ОК. Не буду останавливаться на деталях. Бабуля умерла. И я не стала бы вам об этом рассказывать, если бы этот старый пердун на экране не молол чушь про последние мгновения жизни господина Крлежи. И не твердил, как все это было удивительно, очень удивительно и очень по-крлежиански. Терпеть не могу свидетелей последних мгновений, которые не знают, что в предсмертной езде на велосипеде нет ничего удивительного. Это нормально. Моя бабуля дергалась, Крлежа дергался. И вы будете дергаться… И я буду дергаться… Да! Что это я завелась на пустом месте. Нервы у меня… Вы правы. Тонкие как паутина.

Вы были в «Двух каштанах»? «Два каштана» — это кофейня на первом этаже нашего дома. На экране две тёлки пьют в какой-то кофейне пиво и демонстрируют здоровенные сиськи. Кофейня на экране просто говно, а не кофейня. Знаете, ростфрай, хромированный металл… Без души. «Два каштана» во время войны была просто суперкофейня. Мы там собирались: Кики, Борис, Элла и я. Мы тогда каждый день накладывали полные штаны из-за орудийной канонады и военных кораблей на горизонте. Хозяином был Джуро, не серб. А хозяйкой Нэлла, хорватка. И ротвейлер Роти… Роти точно не был сербом. Не издевайтесь! Фашисты! В «Каштаны» мы приходили всегда перед началом программы «Новости». И смотрели, где сегодня объявлено состояние повышенной опасности. «Жупанья!»^[26] «Состояние повышенной опасности в Жупанье!» Никто из нас понятия не имел, где она есть, эта Жупанья. Но мы испытывали чувство солидарности и сострадание по отношению к гражданам этого города, отстоящего от нашего, казалось, на миллионы километров. Или: «Состояние повышенной опасности в Бабиной Греде!»^[27] Где Бабина Греда, знают все. Бабина с большой буквы, Греда тоже с большой. Да. Если, конечно, не изменились правила правописания. Правда, никто не знает, где просто Греда. И несчастная просто Бабина. Но в любом случае мы солидаризировались и с их жителями. В «Два каштана» захаживали и наши герои, они за рюмку бренди рассказывали, как воевали. Как они вошли в село. Как подожгли его. Как лаяли собаки. Как они их перестреляли. Как мычали коровы. Как они их доили. Как бросились бежать какие-то крестьяне. Как они их убили. Как в полуразрушенном доме остались девочка и старуха. Как они их прикончили. Потому что одному из героев понадобилась коробка. Какая коробка? Дверная коробка, на которую навешивают дверь. И они выломали ее и погрузили на грузовик. А что они с нами делали?!!

Это я вам должна рассказать. Как-то вечером мы в «Двух каштанах» смотрели «Унесенные ветром». «Унесенных» я могла бы смотреть миллион раз, да я их столько раз и смотрела. Этот фильм настоящая чума. Полная чума. Ретт и Скарлетт потрясают. Потрясают, как ледяные фигуры в синей ночи, как драгоценный камень на белом снегу, как маленькая панда или детеныш коалы. Как котенок в плетеной корзине. Как моя Аки, когда она была совсем крошкой. Или как Кики, когда он принес мне ветку орхидеи в больницу, я там была после аборта. Ретт и Скарлетт. Я могла бы смотреть на них по три раза в день. В тот вечер, когда мы смотрели «Унесенных», было состояние повышенной опасности в городе. В нашем городе. По экрану то и дело пробегало предупреждение: «Состояние повышенной опасности в городе», «Состояние повышенной опасности в городе», «Состояние…» Понимаете? ОК. Это было дерьмово, совсем дерьмово. Одно дело, когда на экране пробегает «Чазма», или «Греда», или «Загреб». Это еще как-то можно себе представить, ну, в том смысле, что эти города исчезают с лица земли, объятые дымом и пламенем. На войне как на войне. Возможно все что угодно. Но есть одно «но». Эти города бог знает как далеко. Это не то что твой собственный дом, прямо здесь. Город?! Ёб твою мать! Ну и дела! А тут еще на экране Атланта, вся в огне, Тара в огне, Ретт несется во весь опор через пламя, негры визжат и падают, сраженные пулей в черное сердце. Небо горит, земля горит, кони ржут… А ты даже не можешь полностью погрузиться во всю эту страшную атмосферу. Не можешь ей насладиться. Потому что по экрану то и дело пробегает «состояние повышенной опасности в городе». И эта «опасность» человека жутко достает. ОК. Я попробую покороче. Мы несколько раз заказывали еду, думали, что это наш последний ужин. Кики смолотил три тарелки жареных кальмаров, я — две порции спагетти с соусом из помидоров. Мы много пили. И ждали конца фильма. Как будто слова Скарлетт: «Завтра будет новый день» — способны переместить «повышенную опасность» в Бьеловар или в какую-нибудь другую дыру. Почему вы считаете, что Бьеловар это не дыра? ОК. Короче, мы ждали конца. И ничего. Титры. И ничего. Кто его знает, как долго мы пялились на экран, трясясь от страха и ужаса, пока до нас не доперло, что «Унесенных» мы смотрели в записи, что это была «опасность» десятидневной давности и что гребаная Нелла, хозяйка, нас просто наебла. Вот сука! Подлая сука! А теперь стоп! Внимание! Вы думаете, в мире нет справедливости? Нет Бога? Послушайте-ка эту историю. Поехали! Представьте себе старый отель в Римини. Штук тридцать обветшалых номеров. И одни апартаменты. В них живут Лучо и Лина. И Она. Лучо восемьдесят один год, у него паркинсон. Лине восемьдесят один год, у нее паркинсон и альцгеймер. Лучо влюблен в Лину, Лучо безумно любит Лину, он курлычет над ней, держит ее за руку, спит с ней в одной постели, Лучо страшно богат. У него только в банке на счету два миллиарда лир, но Ей он никогда не платит больше ста тысяч. Слушайте дальше.