— Ну, кто из вас Иван Никифорович, кто Иван Иванович? -— об­ратился одновременно к нему и Бобрику Сергей Кузьмич. До Матвея сразу и не дошло это его обращение. Сергей Кузьмич вынужден был пояснить:— Миргородские вы помещики, собирайтесь к мировому.

Матвей вспомнил приверженность Сергея Кузьмича к классике и рассмеялся не к месту. Смеялся долго, так что Сергею Кузьмичу при­шлось остановить его.

— Воды ему дайте,— сказал он, обращаясь к Бобрику.

— Не надо,— остановил Матвей Бобрика и почувствовал уста­лость и равнодушие ко всему, что будет дальше.— Нет больше воды. Все, Карп Карпович, не удалось вам взять меня за глотку. Взорвал я дамбу, сам, своими руками...

— А дальше, дальше что и куда? — И было похоже, что вопрос этот Сергей Кузьмич задавал и себе.

— Куда прикажете,

— Даже так... А если тебе прикажут восстановить дамбу, самому, своими же руками... Зачем понадобилось рвать?

— Спасать землю.

— Себя ты спасал... Не торопись. Напартизанил, теперь и выпу­тывайся. Знаю, что готов. Спросим. По всей строгости. И с тебя, Карп Карпович, тоже спросим... — И, обращаясь уже только к секретарю райкома:— И с нас, Дмитрий Родионович, тоже спросят. Нахомутали мы тут, ох, нахомутали. Сами не умеем, учиться надо было у соседей, тех же литовцев. Только что вернулся от них... Литовцы едва номера с машины не сняли, когда мы заехали на траву — тут же набежали: портите зеленое покрытие, природу губите,.. Каждую травинку, каж­дый кустик оберегают и мелиорацию проводят, и урожаи снимают...

— Литовцам можно,— осторожно начал Дмитрий Родионович.

— А нам? — перебил его Сергей Кузьмич.— Почему бы не нам?

— Литовцев так не топит, как белорусов. Они так не страдают от воды, как страдают полещуки. И размеры, размах...

— Ох уж эти размеры, этот размах,,. Каждый, каждый отвечает у них и за травинку, и за деревцо, а у нас все и никто. Страдали от воды, а теперь будем страдать без воды. Надо было сразу двойное регулирование — подьдерные системы вводить. А мы.,, эх, Дмитрий Родионович.

— А что я, Сергей Кузьмич...

— Вот... Ты же ведь тут хозяин, и надо было хозяйской рукой нас всех за глотку брать. Наша, наша с тобой тут земля.

— Польдеры — будущее мелиорации...

— Ладно, поговорим и о будущем, но сначала о сегодня.

Переселение

Аркадь Барздыка под дубом за хатой Ненене смалил кабанчика. Он любил обычно эту работу, лежала у него душа к такой работе, бы­ла она ему в радость. В радость и огонь, и дым от ржаной соломы, и запах щетины, и проступающая под скребком розово-припаленная шкурка. И само время в радость. Время поздней осени или подступаю­щей зимы, когда, как выбеленная солома, уже лежит на траве иней и земля под ногами твердая, чуть прихваченная морозом, и в безвет­рии стоек запах не только самого смаления, но и деревни, хлевов с ухоженной, сытой, уходящей в зиму скотиной, поздних яблок, хмельно пахнущих в траве под забором и тех, что уцелели на дереве, остались не сорванными ни гаспадаром хозяином, ни гаспадаром вет­ром. В такое время и на душе у Барздыки было спокойно и хмельно.

Он знал, что впереди его ждет и чарка, и шкварка, знал, что может взять чарку, не думая про завтрашний день, потому что день этот уже в амбаре, в каморе и в подполе, в закромах, мешках и дежках. И он говорил спасибо батьке, деду Савке, который передал ему вели­кую науку смаления. Приступая к этой работе, выпивал кружку све­жей и еще розово пузырящейся кипящей кабаньей крови. Вкуса ее он особенно не понимал, но так уже заведено было его отцом, румяно прожившим, быть может, благодаря этой крови девяносто лет. Отец передал ему не только свою науку, но и свой инструмент, кован­ный в деревенской кузнице шкворень, которым колол он кабанов, но­жи для их разделки и дубовые колки-затычки, чтобы не вытекала по­напрасну кровь. И Барздыка бережно хранил это наследство, зная, что придет день и будет он сыт, пьян и нос в табаке. Таков уж порядок. Но сегодня этот порядок и предстоящие чарка и шкварка не радовали его. Не вовремя вздумала колоть кабанчиков Ненене, да и не кабанчи­ки это были еще, не подсвинки даже — поросятки, таких в Князьборе никто никогда не колол и не резал, разве только лихо, беда вынужда­ли, молоком еще от них пахло материнским. И лето, лето стояло на дворе. А какой хозяин летом станет переводить свое добро? Не по- хозяйски это было, не по-крестьянски и не по-человечески. И Барзды­ка, глядя на это нехозяйское дело, на этих поросяток, пересилил себя, начал уже было отказываться:

— На такую работу ёсть Сидор Щур.

— Ой, не-не-не, я того Щура и здалёк видеть не хочу, як такое сказав он Матвею: гнить тебе в болоте разам с моим сеном, таки гадки мне став, брезгую я им.

— Когда это он так Сказав? — Барздыка расстроился не из-за Матвея или Щура, а потому, что знал, догадывался, почему схватился Щур с председателем, но переспросил все же у Ненене: — Чего они не поделили?

— Земли не поделили, сенокосу,— сказала Ненене.

— Мало теперь той земли у Князьбора?

— Шур за свое, а Матвей за общее. Захватчиком обозвал Щура Матвей, колхозную землю захватил под сотки Щур, на колхоз­ной сеножати стожок выбил и поставил.

— Обеднеет от этих соток и стожка колхоз,— Барздыка сплюнул себе под ноги, в пот вогнали слова Ненене, и у него тоже были лишние сотки и стожок стоял на колхозной сеножати. У кого в Князьборе не было этих лишних соток и стожка в кустах.

— Не обеднеет, Аркадька, тольки порядок надо держать.

— Табе добра говорить про порядок, в хлеве нихто не рыкае... Захватчики! Мы што, немцы?

— Ой, не-не-не, Аркадька, што говоришь, кого поминаешь, плюнь,— Ненене была сама не рада, что затеяла разговор, будто не знала, кому и про что можно говорить.

— Не буду я колоть твоих кабанчиков, руки мазать,— сказал Барздыка.

— Ой, не-не-не,— вцепилась в него бабка,— ты ж, Аркадька, ве­даешь мою беду.

— Все я ведаю, тольки тут и Щуру нема работы. Кто родится, кри­чит, а помирае каждый молчком.

— Ой, да не кажи ты мне ничего про того Щура, будь милостивы, заколи, на поминки ж мне...

И Барздыка не устоял, хотя работа была по Щуру. При всей сво­ей жилистости, силе не было у того Щура на доброго кабана твердо­сти в руках, подсвинков, поросят молочных ему только и колоть. Как- то Махахей позвали его уложить кабана, так ему, Аркадю Барздыке, пришлось спасать от того кабана всех троих: Щура со сватом и само­го Махахея. Все белые, что проётыни, висьмя висели на балке в хлеве, дрыгали ногами, а кабан бегал под ними и прыгал, целился схватить за лытки. Щур не колол свиней, а, надеясь на силу, бил их кувалдой в голову. Кувалдой хотел справиться и с кабаном, может, и справил­ся б, только Махахеиха перед тем, как идти мужикам в хлев, поднесла Сидору со сватом по стаканчику. От того стаканчика и помутилось у Сидора в глазах, не в лоб, а в ухо свистнул он кувалдой. Разодрал ка­бану ухо, тот озверел, а мужикам бежать некуда, ворота закрыты и колодкой приперты, хоть на стену лезь, хорошо, что подвернулась еще балка.

Барздыка справился с кабаном тихо, в одиночку, те трое так и мо­тались на балке, когда Махахеиха привела его спасать их. Он, Барзды­ка, наказал им еще и не шевелиться, чтоб не злить зверя. Пудов десять — двенадцать было в нем, он чувствовал свое разодранное ухо, свою кровь, и кровь эта бесила его. Самое трудное было уговорить кабана успокоиться, заставить слушать себя. Барздыка не помнит, ка­кими словами это ему удалось, да и слова тут не важны были. Какие слова, если ты как сама смерть перед тем кабаном являешься. И надо заставить его почувствовать эту смерть и принять ее. Тут нужен и глаз, и рука, и сердце такое, чтоб не дрогнуло ни на минуту, не виль­нуло в сторону и чтобы не вильнул от тебя кабан. Все это было у него, откуда взялось, он и сам не знал. Было в нем, а сынам не передалось уже. Нету этого в Ваське. Рука твердая, а в сердце все равно жалость, в последнюю минуту вскипит она, и дело испорчено. Но сейчас Барздыка почувствовал эту жалость и в себе, разозлился на себя, а больше на Ненене: чертова баба, испортила ему руку, поднимется ли теперь она, когда придет время настоящей осенней или предзимней работы, почти калека теперь он. Не смог отказать Ненене. И приспи­чило ей помирать не вовремя, как родить бабе приспичивает. Впервые от запаха горелой щетины запершило у него в горле, а от дыма ржа­ной соломы, такого сладкого всегда, заслезились вдруг глаза. Будто и впрямь померла уже Ненене, понесли ее вперед ногами из хаты. Черт не возьмет ее годов еще двадцать. Ему ведь тоже надо вывозить стожок и картошку с захваченных соток выкопать и в копцы засы­пать, привезти, а поперек дороги Матвей Ровда стоит. Не так Щуру поперек дороги, как ему. Щур свое нахапал, пока лесником был, по всем статьям обошел его. Легко Ненене осуждать Щура, голой при­шла, голой и уходит, двух последних кабанчиков и то на поминки се­бе забила. Сама по себе поминки решила справить. И что за блажь такая на людей напала, тут только время, кажется, настало жить, свет посмотреть, а они в гроб ложиться. И Барздыку уже мутило и от жа­ры, и от мыслей, и от запахов собственной одежды, фуфайки, рубаш­ки, в которых он всегда выходил на смаление кабанов.