По дороге домой Даша свернула в парк, села на лавочку и начала делать свои зарисовки в блокнотике. Люди ходили мимо и не замечали ее. Она почему-то вспомнила свое поступление в институт. Забылась уже эпопея с баллами, нервы на экзамене, торопливые расчеты, сумятица 'проходим - не проходим', долгожданный приказ о зачислении, трясущиеся коленки перед первым днем знакомства, вздох облегчения от того, что ее новые товарищи вроде как приятные ребята - они сидела и прокручивала вновь эти воспоминания в своей голове, как ленту диафильма, рассматривая каждый кадр в деталях и получая удовольствие. Ей казалось, что воспоминания из прошлого напоминают разбитое зеркало, где часть осколков подмели, а малая часть осталась, но эта малая часть выражала наиболее сильные эмоции в тот или иной момент. Остался и бесчувственный хребетный каркас зеркала, словно связующая нить, фиксирующий основные вехи жизни. Но как же они были очевидны и подобны! Сколь ни нанизывай на них увлекательных историй, они могут привлечь внимание в обществе, даже сделать человека центром внимания на какие-то мгновения, но Дарье эти моменты казались до того несуразными, что и заикаться о них она боялась. Вопрос 'какие ваши основные достижения' ставил ее в ступор: 'Странно все это... Как я могу сама это определять? Судья ли я себя? И то, что мне кажется достижением, не интересно кроме меня никому, а то, что кажется достижением окружающим, на деле не потребовало от меня ровным счетом ничего, никаких усилий, напротив, все происходило как будто случайно, словно меня вела некая невидимая рука, а я повиновалась ей. Моя заслуга лишь в том, что я не противилась? А мне кто-то говорил, что можно противиться, меня об этом спрашивали?' Она перелистывала эти яркие воспоминания, но не все было гладко, чувство неудовлетворенности, неуверенности, неясности подтачивало ее, и она никак не могла понять с какой стороны. 'Оправдал ли институт мои ожидания? Ведь я словно плыву по течению... Пошла, потому что все поступали, а дальше что... И зачем мне все это... Как же все порой кажется бессмысленным! Вот, помнится, каждое учебное заведение гордо рассказывает о своих знаменитых выпускниках. И каждый из них говорит одинаковые слова о том, как именно данное замечательное образовательное учреждение сделало его таким выдающимся деятелем. Но ведь почему тогда не приводят и обратный пример? Выпускники-бомжи? Умершие от передозировки? Сидящие пожизненное за разбой? Неужели таких нет? Это все ПТУшники? Да ведь есть! И почему их нельзя спросить, тех кто жив, - понятно, что вторую категорию уже не спросишь; спросить, как повлиял на них сей институт, что заложил. Вот это было бы справедливо! Вот будь я рекламодателем, я сделала бы так. Вот ролик, например, о стиральном порошке. И идет опрос на улице. Не монтаж. И реальная выборка. Кому-то порошок нравится и он им регулярно пользуется, кто-то о нем не знает, а кто-то громко скажет, что это ничего не отстирывающая туфта. Вот это будет сильно! Это даст просмотры, повысит популярность! Почему до этого еще никто не додумался? Удивительно!'
Придя домой, Даша ощутила сильнейший наплыв апатии. Делать ничего не хотелось, через силу она поддержала диалог с домашними, дождавшись, пока те уйдут спать, уселась на подоконник, обхватив голову руками. Окно было закрыто, но она поглядывала за стекло с нескрываемым соблазном. Тяжело вздохнув, она села на пол. Со стола под дуновением ветра, вызванного ее резким движением, слетел листочек и спикировал рядом с ней. Она взяла ручку. Но ничего не писалось. Тоска была настолько щемящей, что казалось, что сердце сейчас само зажмется и вылетит наружу напрочь. Незаметно для нее рука сама начала выводить на листке какие-то символы. Она откинулась. Время тянулось бесконечно. Она открыла глаза и видела лишь потолок. Она закрывала глаза и видела отчаяние, и оно казалось более жизнеутверждающим. Бесконечно лежать с закрытыми глазами было жутко, но открыв, она вновь видела лишь потолок. Впрочем, слезы уже достаточно запрудили собой все протоки, и потолок плавал, искажаясь в жидкостных отблесках. Она перевернулась, скрипнув от боли затекших конечностей, и заметила листочек. Он сиротливо лежал около нее, ручка томилась рядом же. 'Зачем жить в мире, где нет родственных душ?' - вопрошала надпись Дарьиным почерком. Сейчас она уже не выдержала и залилась слезами. Она плакала отчаянно и безмятежно, даже, когда, казалось бы, слез уже и не было. Ей хотелось, как в детстве, подойти и удариться головой о стену, и биться в конвульсиях, пока окружающие отворачиваются, чтобы не глядеть на эту провокацию и не уступать, не оказываться манипулируемыми, потакая подобной дикости. Но Даша не стала ударяться о стену, не потому, что ей было жалко свою голову, но потому, что ей не хотелось будить домашних. Она прекратила плакать, аккуратно взяла руками листочек и убрала его на полочку. Там уже лежали подобные отчаянные изречения за разные годы. Сейчас она взяла в свои руки фразу, записанную в тринадцатом году, то есть когда Дарье было пятнадцать. 'Они все желают мне только зла, день и ночь вынашивая коварные планы, как свести меня с ума', - говорилось в ней. Фраза о бывших одноклассниках заставила Дашу улыбнуться. 'Какая я была глупая! Я думала, что они меня не любят, обижалась на какие-то издевательства. А ведь им было глубоко плевать на меня, я им безразлична. Напротив, люди... Люди так устроены, что им нравится унижать кого-то, доминировать, утверждать себя. Им абсолютно все равно, кто такой слабый им попадется. Как же смешно сейчас это читать. Да я ведь сама, сама себя не понимаю! Абсолютно! А если я сама не могу себя понять, почему я другие тогда должны? Почему? И почему я должна понимать себя? Откуда идет это долженствование?'
Даша задвинула ящичек, потушила свет, разделась и легла спать. Отчаяние, на время ее покинувшее, начало вновь постепенно заполнять тело, как неприятный запах расползается по комнате, в итоге ощущаясь во всех ее углах. Но было уже довольно поздно: не успело оно заполнить ее и на часть, как Дашу обуял сон. Сны были странными и перемежающимися. Розовая радуга надежды сменялась тотальным уничижением. Дарья страдала и во сне, была счастлива, и просыпалась, полностью забыв увиденное. Начинался новый день и новая борьба с самой собой и окружающей действительностью...
...Закончился первый на неделе рабочий день, и Антон с Михаилом шли по направлению к станции метро, попутно травя байки и анекдоты, а также обсуждая манеру одеваться некоторых сотрудниц, об именах которых мы умолчим, дабы не вгонять их в краску. Но если есть, те, кто в краску всегда впасть готов, значит есть и те, кто в эту краску не впадает, считая, что он входит в топовую категорию. Около станции находился весьма оживленный перекресток, машины ожесточенно сигналили, объезжая участок с разрушившимся асфальтом, превратившимся в гигантскую лужу. Пешеходы бежали от этой лужи как ошпаренные, но один пожилой мужчина был не так резв, а может, и самой лужи он не увидел, поэтому стоял около нее. Одна маршрутка, не сумев протиснуться между стоявшим слева грузовиком и собственной лужей, неуклюже плюхнулась в нее, встрепенулась, и, подкинув сидящих внутри пассажиров, рванула на зеленую стрелку направо. В свою очередь вода, а точнее грязная жижа, скопившаяся в луже, вытесненная из нее тяжестью легконогой антилопы, рванула во все стороны, в том числе и на несчастного старичка.
Михаил и Антон расположились поодаль от бордюра, вне досягаемости брызг, и подготовились начать свой разговор. Но их внимание привлекли стоявшие с противоположной стороны входа в переход две девушки старшего школьного возраста. Несмотря на еще довольно теплую погоду, они были в шапках с надписями 'BOY' у одной и 'OBEY' у другой, и о чем-то переговаривались меж собой. Безусловно, не стоит дополнительно описывать, что они были в полном боекомплекте макияжа: пудры, помады, и так далее. Штаны у одной из них были полосато-розовые и настолько плотно облегали бедра и тоненькие ножки, что, казалось, их можно сломать щелчком. У второй же они были черные, и но она не была такой же худышкой, напротив, была круглолицей, а ляжки больше напоминали то неизвестное, ради нахождения которого приходится разгрызать дискриминант. В руках у девушек были телефоны, и они, не прекращая, фотографировали себя с различными ужимками, гримасничая бровями и губами. Точнее тем, что находилось на тех местах, куда природа собственно брови и губы определяет. И если в губах еще сохранялся собственный биоматериал (что, наверное, было временным явлением), то брови были целиком и полностью нарисованы.
