А не ценя книгу как источник знаний, я любил, сидя на уроках, разрисовывать картинки в учебниках. Больше всего доставалось учебникам по биологии-зоологии-анатомии и по литературе. К концу учебного года в них не оставалось ни одного рисунка, будь то какое-либо животное или портрет писателя, которого не коснулась бы моя редакторская рука. Животных я превращал в чудовищ, а к грудным портретам пририсовывал ноги и руки, не ограничиваясь пририсовкой банальных усов, очков и рогов. Учебники в моё школьное детство родителями не покупались, а выдавались в пользование школой на учебный год. Так вот, я каждый год с замиранием сердца и затаив дыхание сдавал свои разрисованные учебники в конце мая. Но я ни разу не попался, и на следующий год, когда мои учебники доставались кому-либо следующему, меня также не вызывали в библиотеку по поводу порчи учебников. Но я их и не портил на самом деле, а "облагораживал", так как мои подрисовки всем одноклассникам очень нравились. Я был королём подрисовок!, благо, фантазия била из меня ключом, и каждый рисунок в учебнике вдохновлял меня его дополнить. Например, академику Павлову, сидящему за столом, я пририсовал на столе бутылку, а в кулачёк - вилку с сосиской.
Заметив мою тягу к рисованию ещё в дошкольный период, мои родители отдали меня с четвёртого класса, то есть в 1981 году, в детскую художественную школу на проспекте Стачек. Она четырёхлетняя. Обычно в ней учились начиная с пятого класса, но для меня было сделано исключение по просьбе родителей. В группе-классе, где я учился, количественно преобладал женский пол. Девочки-пятиклассницы считали меня маленьким и поэтому прозвали-дразнили меня "октябрёнком". Тогда мне это казалось обидным. На уроках, прежде чем мы садились за мольберты, преподаватель Павел Витальевич Абрамов сам садился за мольберт и , начиная рисовать-писать новое задание с чистого листа, пояснял, что он делает. Слушая его и смотря, как он работает, мы, ученики, должны были уразуметь новую манеру-стиль письма, штриха или мазка или ещё что-то новое. Но я был, откровенно скажу, плохим слушателем и наблюдателем. Мне никак не удавалось уловить тонкости работы мастера-преподавателя, потому что я был невнимательным. Вследствие чего я писал-рисовал посредственно. Даже мне самому собственные работы не нравились. И я не испытывал гордости за выполненное мною задание, и не получал, таким образом, удовлетворения. В задумках-то я, конечно, хотел написать-нарисовать хорошо, но выходило вечно плохо. Особенно в сравнении с чужими работами. Хотя мы с художественной школой и ходили в Эрмитаж, чтобы учиться на примерах великих мастеров, у меня ничего не получалось ни в какой манере письма, ни как Рубенс, ни как Рембрандт. А ведь кисточки у меня были хорошие и всякие, и краски были "Ленинград". Акварельные. В детских художественных школах учат мазку именно акварельными красками, чтобы, научившись писать ими, ученики могли бы пойти учиться дальше в художественные вузы, где их научат письму маслом.
Во время рисования-письма Павел Витальевич постоянно не сидел с группой, а куда-то выходил из класса-студии. Так вот, в его отсутствие мы не сидели молча. Девочки, например, пели. Например, "Миллион алых роз", только вышедшую тогда песню. А могли начать разговор о политике, внешней или внутренней. Например, обсуждать внутреннюю политику Андропова или очередные помпезные похороны, в том числе грохнувшийся гроб дорогого Леонида Ильича. Мне была интересна эта, нетворческая, составляющая наших "посиделок"-политинформации вокруг натюрмортов. Так что я не комплексовал от своих творческих неудач.
А посещал я художественную школу трижды в неделю после школы обычной по понедельникам, средам и пятницам. По возвращении с занятий отец помогал мне быстренько с домашними заданиями по матеметике, а потом и по физике. Родители были довольны тем, что у меня нет времени бесцельно шляться по помойкам и крышам гаражей.
* * * (Звёздочки ╧7)
По выходным я частенько ездил в гости к бабушке Тоне. Меня к ней родители стали отпускать одного, благо, ходил удобный транспорт. К бабушке я заезжал часто: через выходные, заходя по пути в Юсуповский дворец на Мойке, в котором находилась детская библиотека. По случаю моего прихода бабушка Тоня пекла пироги, а иногда мы с ней ходили по музеям или в кино. Манеж с выставками также был близок от неё.
Денег на карманные расходы мне не давали, так что я не привык ходить в компании одноклассников в кино, пирожковую или мороженицу. Да и с кем мне ходить? Одноклассники по младшим классам не успевали стать моими приятелями и друзьями, а перейдя из близкой к дому школы в очень дальнюю, я уже и не спрашивал у родителей денег на кино и на мороженое, так как в силу моей отдалённости от места жительства своих новых одноклассников по 479-ой школе я с ними и не договаривался о том, чтобы вечером после школы вместе выйти погулять или сходить в кино.
Деньги на покупку дополнительных рельсов, стрелок, вагонов к моей железной дороге мне выдавались целенаправленно родителями или бабушкой Тоней. А куплена была немецкая железная дорога мне тётей Милой в подарок на моё восьмилетие, то есть когда я "дорос" до таких игрушек-когда я учился в первом классе. В гостях на этом моём дне рождения была одноклассница Нона Меньшикова. Кроме Нонны и тёти Милы в гостях у нас никого не было. Учась в первом же классе, я приглашался на день рождения уже упоминавшегося Вовы Трубникова. А учась в третьем к однокласснику Гарику Кокурину и к однокласснику сестры Серёже Калинину. У них в гостях меня поразила обстановка их квартир, таких же, как и наша, в домах-"кораблях". Но как же в них было уютно с обставленной мебелью и коврами! А сколько в их домах было игрушек и детских книжек с картинками! Не то, что у меня дома. Коврами наша семья не обзаводилась не только потому, что они были дорогими, а денег у родителей с их профессиями было немного, но и из-за Майры. Она была невоспитанной сукой и терпеть до прогулки с ней не была приучена. Поэтому она гадила прямо в комнатах на линолеум. Её Scheisse с линолеумом вступало в химическую реакцию, и на полу оставались пятна, если вовремя не убиралось это самое Scheisse, например, потому что матери не было дома. Именно её "привилегией" была уборка квартиры за собакой, потому что собака считалась по документам её. Она ведь её и кормила.
Ещё несколько слов о линолеуме и пятнах от Scheisse на нём. Линолеум на всех полах квартиры на Стачек был светлым, однотонным и некрасивым. Дело в том, что линолеум с рисунком под паркет ёлочкой из квартиры был украден ещё до того, как мы въехали в неё, но после того, как дом был сдан строителями. Унитаз, по-моему, тоже был вынесен из дома. Так вот, чтобы мы всё-таки въехали в квартиру, жилконтора постелила новый линолеум, какой был в наличии, то есть плохой и некому не нужный светлый однотонный. Майрины пятна-кляксы от Scheisse на нём смотрелись как бы своеобразным узором, ведь ликвидировались эти контрастные коричневые следы матерью не каждый день, а по мере их накопления или к приходу редких гостей в наш дом. Мать скребла пятна-следы лезвием бритвы. Только с годами собаку мать приучила ходить в туалет в комнату в удобное для неё время по команде, которую я приводить не буду, потому что она как бы непечатная.
А гуляли с Майрой в период, когда мы жили на Стачек, отец и я. Но гулять с собакой по расписанию никто не гулял. Зачем? Ведь она уже "сходила" в комнату. А гулять вокруг было где: рядом незастроенные пустыри. Если отец отпускал Майру с поводка, то я этого не делал, так как она на улице меня плохо слушалась, и я боялся, что она не послушает команды "ко мне" и убежит. Так что все кочки на пустыре были моими. Я плёлся-носился за собакой по пустырю, держа её на поводке. Я ходил за Майрой по пустырю и всё время смотрел себе под ноги, лишь бы не вляпаться ногой в Scheisse других собак. Ясно, что такой способ гуляния с собакой мне был не по душе и я особо не рвался её выгуливать. В среднем для Майры было счастьем, если с ней вышли на улицу хотя бы один раз в день. А писалась она часто, потому что она "что-то отстудила" - так выразилась моя мать. Так что приучить собаку "цивилизованно" ходить в туалет не было возможности.
