Пылко горело пламя. Невесту отделили от жениха, совлекли покрывало, всунули в одну руку горсть чего-то скользкого, в другую - малый кожаный мех с кумысом. Жертва домашним духам.

Из другой баклаги, побольше, выпили люди, передавая по кругу.

Костёр вспыхнул - приугас - восстал с новой силой, озаряя лица. За спиной девушки слышалось осторожное движение.

Шатёр почти опустел. Музыка смолкла. Ильдико повернулась к мужу...

И тут крепкие молодые руки - а их было много, слишком много! - подняли её, перенесли через огонь и бережно опрокинули на покрышку из мягкой кожи. Развернули полы халата, остриё ножа скользнуло, порвав слои тончайшей материи. Ладонь легла на губы, четыре других - сдавили запястья и щиколотки.

А потом пленницу взяли. Раз, другой, третий - бесконечное множество. Каждый из насильников уносил на себе каплю крови, частицу её плоти. И добавлял крупицу боли к безмерному унижению. Живые тиски сменяли друг друга.

Пока не отпустили совсем: беззвучно плачущую, с истерзанной душой.

Снова загорелось пламя - от дуновения ветра. Живые тени скользнули за полог.

Тёмный силуэт наклонился над ней, глаза мужчины - чёрный зрачок на фоне чёрной радужки - казались без дна.

Вираг расправил на ней одежду, перенёс на чистое.

- Чегелед, - в голосе звучали странные интонации, незнакомый акцент. - Любимая. Никто не желал плохого ни тебе, ни мне. Скверна снята с тебя - так положено, чтобы твои боль и страх уподобились прежним моим и ты стала мне подобна. Утром ты сможешь властвовать. Сможешь меня убить, если будет твоя воля. Но дай мне довершить начатое моими побратимами: без этого все труды будут напрасны.

Ильдико не пошевелилась, когда он лёг на неё, проник и задвигался - осторожно, пытаясь не причинить новой боли. Причиняя нечто другое, неведомое, чему не могли научить никакие вольные игры со сверстниками.

Ибо на самом дне ужаса прячется наслаждение.

После того, как семя излилось в неё, Вираг перекатился на спину, провёл по волосам юной женщины пальцами невредимой руки.

- Ты понимаешь речь тех, кто в долине, - спросила она чужим голосом.

- У долинников совсем лёгкий язык против онгрского. Если хочешь, чтобы твоим новым домом стали горы, научись слушать, что они говорят.

- Что ваши делают там, далеко внизу?

- Ищут места для оседлой жизни.

- Так же точно, как здесь?

Он резко засмеялся:

- Нет, надеюсь. Вот вы кичитесь своим знанием, своими книгами, песнями и музыкой. А за вашей спиной иной мир. Дикий, как и мы. Но не более дикий, чем мы сами. Оружие иногда - хорошее средство добиться мира, не уничтожая. Ты знала?

- Я знаю лишь исходящее от вас зло.

- Те, кто творит зло, нередко сами не злы. Они обыкновенные. Так тебе надо, чтобы я остался здесь или ушёл?

- О своём имени я знаю. Что означает твоё?

- Цветок. Такие появляются перед самым снегом, когда остальное вянет и отцветает.

- Что же, уходи. Мне надо подумать. Отойти... от всего этого.

Утром за Ильдико никто не явился, но проснулась она от лёгкого шума за полой шатра. Справила необходимые нужды и вышла.

Весь лагерь был здесь. Выстроился на почтительном отдалении - впереди лучшие люди онгров, позади простые воины, сзади женщины, рабы, дети вперемешку. А совсем рядом - молодой муж с семью лучшими приятелями. И с подарками.

Бронзовая посуда с широким выпуклым узором. Трубы заморских тканей. Груды ожерелий и браслетов на подносе - работа дикарская, формы тяжелы, дурно гранённые самоцветы слишком блестят, но отчего-то глаз не отвести. Диковинный предмет в руках Вирага - подобие колонны, базой которой служит маленькая круглая шапочка, а с капители ниспадает кисейный водопад. И самый главный дар - буланая кобыла в полной сбруе. Из тех, что красотой не блещут, зато надёжней надёжного. А позади седла закреплены - с одной стороны короткая сабля, с другой самострел.

Вооружение благородного всадника - ей, кто может навредить противнику лишь по ошибке.

Муж с поклоном водружает на спутанные пряди Ильдико несуразное сооружение - это, оказывается, убор знатной женщины. Ну, по слухам, наблюдалось у наших прелестниц и кое-что похуже: бараньи рога, сахарные головы, кружевные башни.

Потом Ильдико подсаживают в стремя и заставляют проехать по кругу. Многие толкаются, рвутся вперёд - коснуться сапога или края одежды на счастье.

Брак завершён.

Первый день её замужества был и первым днём зимы. Закрутил ветер, повеяло близким снегом, вскоре явился и он сам. Похоронил то, что осталось от травы, сковал воду во рве.

- Вы не умеете оборонять крепости, - сказала она как-то Вирагу.

- Ты права, хотя немного в этом смыслишь, - ответил он. - Не умеем. Тот, кто, подобно вашим воинам, закрывается в узком футляре, надеясь выдержать осаду, уже побеждён. Цепью можно перегородить улицу города или даже бухту перед ним, но спасёт ли это от мышей и рыб? Оттого народ онгров и не любит крепостей, в отличие от хенну.

- Тогда зачем тебе держать на спине эту обузу? Зачем вообще была вся эта кровь?

- Надеешься разозлить меня? Получить ответ? - он рассмеялся незло, щёлкнул её по носу.

- А ты на что надеешься? - переспросила Ильдико.

- Онгр слишком отважен, чтобы жить надеждой, - ответил Вираг. И надолго замолчал.

Тогда они уже поставили свой дом - новую палатку из дублёных шкур, двойных - мехом книзу, мехом кверху. Было там куда теплее, чем в сердце камня. Ночью спали бок о бок, днём Вираг объезжал в седле окрестности, лазил по стенам.

Новобрачная через неделю после ритуала догадалась, что беременна: крови не пришли, зато прорезался неуёмный аппетит. Джизелла попытался успокоить:

- В любом случае Вираг твоего ребёнка признает. Да и его это кровь - так наши старухи подгадали со днём женитьбы.

И посоветовал:

- Делать тебе будет почти что нечего. Учись-ка ты здешнему языку - не с одним мужем говорить придётся.

Брать слова и фразы приходилось из уст в уста - ничего "прикреплённого к бумаге" у онгров не водилось, да и Альгерда не много такого видела в своей жизни. Истинное обучение началось, когда Ильдико решила быть немой, наподобие грудного ребёнка, и не учиться онгрскому, а принимать его в себя без остатка.

Произошло чудо. Язык впитывался в Ильдико, словно вода в губку, дитя в чреве росло, будто от одного такого, и одновременно кусками, лохмотьями, засохшей листвой опадало с неё прошлое.

"По существу, одной ночи хватило, чтобы переменить всё во мне: одеяние, природу души и саму веру", - с горечью думала юная женщина.

А кто она была сама? Иноземка Альги? Пришелица Алка? Однажды Ильдико, к своему стыду, проговорилась - и перед кем! Перед юнцом по имени Келемен, из тех, кто был с ними в свадебном шатре.

Как ни удивительно, Келемен не придал её словам особого значения.

- Не я один удивляюсь тебе, супруга моего клятвенного брата, - ответил он. - С первого взгляда видно было, что у тебя нездешняя душа. Но тогда из каких земель ты пришла к нам - из тех, что выше, ниже или стоят вровень?

Ильдико едва распутала длинную тираду. Ответила не торопясь и стараясь, чтобы её поняли:

- Мы с тобой говорили, что невеста - ещё из чужого народа, жена - уже из твоего. Но давным-давно я видела во сне, будто ради одной меня уничтожили страну великих башен и необозримых городов и бросили сюда, как в бездну, оставив мне только дремлющую память и дав знание языка черноволосых. Кажется, тот мир был далеко впереди нынешнего - это мир наших эгиеди, детей и детей наших детей.

Келемен посмотрел ей в лицо серьёзно и с некоей боязнью:

- Если ты говоришь правду и видишь правду, а не заблуждаешься насчёт себя - у тебя должна быть поистине великая цель.

Тот же Келемен без тени сомнения предложил обучить - если не тяжёлой сабле, то хотя бы тонкому кинжалу, который сам раньше и подогнал по женской руке. И ездить верхом - авось дитя изнутри не выронишь, сроду такого у наших жён не бывало.