Что осталось от случившегося в её памяти?

Страшный лязг, который прорвался сквозь дым и вой пламени, заглушив жирный треск древесины. Должно быть, пожар высвободил хилую решётку, что была накручена на брус вверху ворот и ещё до осады безнадёжно там заклинилась. Теперь герса пала и распрямилась всеми сочленениями: подобие гибкой сети. Те из нападавших, что хотели ворваться первыми, очутились в ней и забились, как рыбы.

Этого мгновения хватило, чтобы рыцарь Бельтран подтолкнул её в спину узловатым кулаком:

- Иди, Альги, девочка. Я вперед... Мы прикроем...

Иногда, на пределе сил, они возрастают, и клинок, непомерно тяжкий, словно отдаёт тебе мощь поверженного врага.

А вот память словно отрезает от тебя тем же клинком.

Меч плясал в руке. Алка - будто не она и вряд ли та чужеземная Альги, кем её назвали, - видела, как под тяжестью улова рвётся стальной невод, как её друзья схлёстываются с рыжекосыми, падают, отступают, оттесняют, прорываются. Прямо в гигантское осатаневшее солнце.

Жестокий удар в плечо.

И сама Алка - в кровь и огонь пожарища. Опрокидывается, падает в колодец темноты, не ощущая дна.

...Пробудила жгучая боль, которая странным образом накладывалась на ноющую.

- Тц-ц, - проговорил некто, - это чтобы мёртвый огонь не прикинулся.

Окские слова этот человек выговаривал нечисто.

Алка открыла глаза: своды грубого базальта, похоже, подвал центральной башни. При прежних хозяевах её использовали как кладовую, но сейчас, едва девушка повернула голову, как в свете жирников колыхнулись и спутались широкие ленты вони: грязное льняное полотно, волглая овчина, протухшая кровь, смертный пот, харкотина, кал и моча.

- Лекарь вырезал стрелу целиком. Не пропадать же доброй стали, - сказал голос. - А Джизелле приказал смочить рану от заразы крепкой архи.

Над ней склонилась чёрная лохматая голова в неуклюжем тюрбане.

- Это ты Джизе... Кто ты?

- Пленник, вроде тебя. Но взят без такого почёта. Безоружным. И давно.

- Тебя не убили?

Он, кажется, ухмыльнулся.

- Без оружия, сказал. Тебя пока тоже не убьют. Дивятся, что с мечом и в воинском поясе. Ты одному из них по запястью полоснула, важному.

- Тогда не поняла.

- Оружного противника убить - высокая честь обоим. Мужчину, будущего мстителя убить - необходимость. Ребёнка ростом ниже тележной оси - позор. Женщину - бесчестье. А кто ты - онгры не понимают.

Услышав их, подошёл еще один. В полосатом балахоне до пят, седые волосы туго закручены серой тряпицей. Наклонился, потрогал Алкино плечо, сказал отрывисто:

- А себ тишта. Кётешт.

Джизелла прижал руку к груди, засуетился с тряпьём.

- Что... сказал? Кто?

- Лекарь толкует, рана чистая, можно повязку с мазью наложить.

Бережно открыл и приподнял девушку. Наложил жирную тряпицу, примотал полосой ткани.

- Напоить тебя?

В глиняной чашке плескалось нечто синевато-мутное. Тошнотворное.

Отхлебнула.

- Кумиш. Сброженное кобылье молоко. Его в архи перегоняют, - кивнул Джиз. - И для лёгких хорошо. А воды дал бы тебе, но опасно при таких ранах да в чужом месте.

Алка нахмурилась.

- Говоришь, не чужое оно, место?

Кивнула.

- Твоё, выходит. Было. Зовут-то как тебя? Не прячься, у них не знаешь, что тебе поможет, что навредит.

Всё, чему помешала изматывающая осада крепости, от чего остался один язык, - нахлынуло, смешалось с тем, что её разум сохранил от мира по ту сторону.

- Альгерда. Племянница коменданта крепости.

- Знатная добыча, - кивнул Джиз.

- А ты?

- Что я? Слуга. Шут. Приставлен к знахарю.

- Знаешь нашу речь?

- Я по рождению местный. Ренегат - одну веру на другую сменил, как чужой наряд теперь на мне болтается.

Он был не в меру разговорчив. Расторопен - когда женщины-прислужницы приволокли похлёбку в котлах, зачерпнул ей, себе и доброй дюжине лежачих. Не брезглив - менял всем перевязки, подставлял и выносил поганую утварь.

Крупица за крупицей до девушки доходила история его жизни.

Родился он не в самой долине, как Альгерда, но в окружающих её горах, в небольшом поселении, где вся жизнь состояла в том, чтобы пахать, сеять, пускать в ход серпы, пожиная скудный урожай. Бывали тут и праздники, самый главный из них - весенний. Надо же благодарить Высокого Сеньора, чтобы не стало хуже. И одновременно призывать его благословение на изнасилованную пашню, чтобы снова стала девственной.

- Тут нужно участие юных и незамужних, - говорил Джизелла. - Обряд такой. Вот меня и выбрали среди многих: сироты угодны богу, а просить за меня никого не нашлось и не найдётся. Нарядили и пустили в священный хоровод.

Какая из дев выпадет из коловерти самой первой - та пойдёт в уплату Высокому, - говорил тем временем Джиз. - А оставшаяся в одиночестве - лучшая невеста. Вот я как раз и остался.

- Ты себя, что ли, ею считал? - удивилась она.

- В десять лет не очень-то в такое вникаешь, если за общинными гусями ходишь с хворостиной, - ответил он. - Голым меня никто не видел, кроме повитухи, даже матушка, умершая моими родами. А повитуха была ведьма из тех, кто и на костре соврёт. Словом, повенчали нас, отвели на ложе, задрал жених мою сорочку до самого горла, изготовился - и узрел диво. Раз в пять длиннее девичьего похотника.

Меня в той же свадебной пристройке и на тех же брачных снопах спалить хотели, да не судьба была. Выломал доску - руки у меня были не девчоночьи - и утёк.

От горы к горе, от села к селу, от деревни к деревне, потом степи кругом пошли. Где крал, где бог посылал. Сменил юбку на штаны, а то удивлялись, с чего это девка одна бродит-кочует. Лет двадцать назад, если со счёту не сбился, попал на передовые дозоры онгров.

- Пленник теперь? Раб? - спросила девушка с сочувствием.

- Не совсем. Здесь таких, как я, не любят, но сильно побаиваются. Жрец их, варашло, считается ни мужчина, ни женщина. А знахарь - тот же колдун. Я, правда, только учусь.

- Джиз, как думаешь, что со мной будет?

Он с готовностью ответил:

- Никто не скажет. Невольники говорят новым хозяевам - бесноватая ты была по молодости. Не хотела принять свою исконную долю.

Когда Алка поправилась настолько, что стала сама добираться до котла с едой и зловонной кадки, Джизелла стал подходить реже. Но однажды они со знахарем явились к ней оба.

- Слушай, Альги, чего Берток хочет. Ты своё дело сделала нечисто - кисть от запястья отсекла только наполовину. Гниёт теперь, и зараза тронулась выше. Надо резать. Дурмана на всё не хватит, вот Вираг, молодой вождь, и говорит: позови чужую варашли, её голос услышать хочу.

- Я не ворожея, - воспротивилась Алка.

- Кто ж ещё? - усмехнулся Джиз. - Иди лучше добром - лиха не будет.

Её подняли с пола и повели в соседнюю комнату.

Здесь был лишь один человек - распростертый на подобии узкого стола и привязанный. Рядом на особом табурете покоилось нечто, сильно напоминающее орудия пыток.

Алка посмотрела туда с ужасом - предводитель осады и штурма, тот, кто велел поджечь ворота крепости и собирался вырезать жителей. Но перед ней был совсем юноша, смуглокожий, светловолосый, нагой по пояс. Правая рука, в лиловых пятнах гангрены, была устроена отдельно, на чём-то вроде козел, серые глаза бессмысленно глядят в потолок.

- Леч а фейебен эс енекелни хельезираж, - велел Берток и взял в руку нож.

- Становись ближе к изголовью, так, чтобы воин тебя видел, и говори свои заклинания, - перевёл Джаз.

- Не смогу. Не сумею, - простонала она.

- Подлезть под его саблю сумела? - ответил Джиз. - Рубиться вместе с воинами не побоялась? Читай что помнишь. Ему всё одно.