Часы и минуты сливались в какую-то нескончаемую и неразрывную цепь. Северино часто видел во сне свою мать, но он всегда знал, что это бред, что, впрочем, не помогало ему сохранять здравый рассудок.

В одну ночь (или это был день? судить по слабому свету, сочащемуся сквозь доски потолка, довольно тяжело) Северино очнулся от своего полусна-полубреда, и увидел, что дверь клетки открыта. Боцман настойчиво тряс его за плечо, приговаривая:

— Уходим, уходим отсюда, мы добыли ключ!

— Куда? — прохрипел Северино. — Мы на корабле.

— Мы в гавани! Скорей же, идем!

Северино попытался подняться, но не смог — полусон-полубред захватил его снова. Сквозь пелену он слышал слова боцмана, но не мог на них отреагировать — забытье было сильнее. Следующее его пробуждение было резким, точно кто-то крикнул ему в ухо. Он резко поднялся и осмотрелся. Дверь клетки все еще была открыта, с палубы не слышалось ни звука. “Сколько прошло времени? Час? Пять минут? — задавался он вопросом. — Надо как можно скорее уходить отсюда, может, я успею догнать боцмана и остальных”.

— Не двигайся, — прошептал кто-то из темноты, и в этом “ком-то” Северино узнал Святошу. Его черные одежды сливались с темнотой трюма, Северино пришлось напрячь зрение, чтобы увидеть его худощавый силуэт. — Мы в тайном месте. Отсюда нет побега. Все твои друзья умрут еще до рассвета.

Северино хотел задать хотя бы один вопрос из той тысячи, что вертелись в его голове, но едва он набрал в грудь воздуха, как Святоша продолжил:

— Завтра Лэл придет за тобой. Делай все как она говорит. Не противоречь ей. Это единственный способ остаться в живых, — он повернулся, чтобы уйти.

— Какое тебе дело до меня? — наконец, выпалил Северино, однако Святоша снова сделал вид, что ничего не слышал. Люк открылся, впуская мутный лунный свет (все-таки, это ночь, отметил Северино), и захлопнулся снова.

Только сейчас Северино заметил кружку с водой и миску с парой ломтей хлеба, стоящие на полу. Мысли о Святоше и его неожиданной приязни держали Северино в сознании до самого утра, так что когда Лэл, как и было обещано, пришла за ним, он был слаб, но голова его соображала холодно и трезво.

***

— Фрэнсис. Фрэнсис. Фрэнсис.

Северино повторял это имя раз за разом так, словно сами звуки, которые воспроизводили его губы и язык, доставляли ему удовольствие. Между пальцев своей руки он чувствовал тонкие теплые любимые пальцы, иногда сжимая их, и продолжая повторять имя.

— Фрэнсис, — Северино молча улыбнулся, зажмурившись и смакуя мгновение. В следующий же момент он услышал тихий шепот:

— Еще…

— Фрэнсис. Фрэнсис. Фрэнсис.

Когда Северино оглядывался назад, он испытывал странное чувство, что эти два года за него жил кто-то другой, может быть, герой романа или пьесы. Его ужасали все события, которые ему пришлось пережить, и вместе с этим он бы ни за что в жизни не отказался от них — даже за все золото мира.

Он удивительно быстро приспособился к особенностям жизни под управлением свирепой Лэл. Он с ужасающей четкостью помнил день, в который он официально присоединился к команде головорезов. Капитан “Золотой стрелы”, как и предсказывал боцман, все еще болтался на рее — это было первое, на что Северино обратил внимание, когда его вытащили из трюма на свет. Впрочем, несчастного можно было узнать только по одежде — его труп к тому моменту уже совершенно иссох.

Как и думал Северино, сидя в клетке, так просто к команде никто не присоединяется — требовалось пройти проверку на прочность и верность. Лэл отлично разбиралась в людях, она знала, кого и чем можно переломить. Из всей команды “Золотой стрелы” в живых остались боцман, один из матросов и Северино, которому и предстояло выбрать, кто из двух первых умрет — и привести этот жестокий приговор в действие.

От его руки в тот день умерли оба. Северино мог успокоить себя только тем, что смерть их была быстрой, однако избавиться от мыслей о своем поступке он не смог и через два года, когда пиратский образ жизни стал привычным, а число перерезанных им глоток перевалило за десяток.

Лэл была единоличной повелительницей на этом корабле. По первости Северино еще посещали мысли поднять бунт, по-тихому отравить или прирезать Лэл в ее кровати или хотя бы просто сбежать. Однако они очень скоро разбились о жестокую реальность, как волны разбиваются о прибрежные рифы. Лэл, казалось, не имела слабостей, и, что главное, вся команда была целиком и полностью на ее стороне. Вскоре Северино смирился со своим новым домом и перестал хотеть что-то изменить.

Одной из стратегий ломки людей у Лэл был тот факт, что нормальное имя имела право носить только она сама, у остальных же были прозвища. Карлик, Бородач, Глазастый, Святоша… как несложно догадаться, Северино быстро стал Делаваром. Это обезличивало людей, превращало их в орудия для добывания денег, которыми Лэл безгранично пользовалась. Также это повышало градус недоверия и исключало любые близкие отношения между членами команды, что в свою очередь сводило риск развития бунта к минимуму.

За первый год они не причаливали к берегу ни разу, не считая тайного места в архипелаге скалистых островов, затерянных в Атлантике, а также пиратских точек для чистки, починки корабля и пополнения запасов еды и воды, откуда возможность побега исключалась полностью. Ну а затем произошло кое-что, что отбило у Северино охоту строить дальнейшие планы побега.

Его звали Фрэнсис, и он так и не смог ответить на столько раз заданный ему прямой вопрос: “Зачем”. Он лишь улыбался и молчал. Он был родом из Роттердама, и его корабль захватили как раз в тот момент, когда он готовился стать миссионером в Новом Свете — около пяти лет назад. С тех пор он стал важнейшей частью экипажа — Лэл действительно оказалась на удивление богобоязненной, и не смогла убить священника.

Стоило сказать, что бога и его заповеди Лэл понимала весьма по-своему. Подобно шлюхе, искренне считающей себя дарительницей спасающей мир любви, Лэл воображала, будто своим разбоем делает богоугодное дело. Ее главным аргументом всегда было: “Если бог позволяет мне грабить корабли, значит, он хочет, чтобы я делала это”. Ее вера была столь крепка, что за все годы, проведенные с ней рядом, Фрэнсис так и не смог ее разубедить. Да и тяжело говорить о спасении души, когда к твоему горлу приставлен кортик, удерживаемый безжалостной черной рукой.

О самой Лэл известно было очень мало даже наиболее приближенному к ней Фрэнсису. Ходили слухи, что она — одна из африканских рабынь, которую когда-то продали в Америку. Никто доподлинно не знал, как она не просто сбежала, но еще и обзавелась кораблем и командой, а если кто и догадывался, то помалкивал — за неверно сказанное слово скорая на расправу Лэл карала незамедлительно. А в том, что она это слово услышит, можно было не сомневаться — “ушей” на этом корабле у нее было много. Частенько доносы кончались кровавыми пытками — и не всегда в роли пытаемого оказывался тот, на кого донесли, доносчики страдали не меньше. Что, впрочем, не останавливало людей от того, чтобы продолжать информировать капитаншу о настроениях экипажа. У Северино создалось впечатление, что команда испытывала какое-то извращенное наслаждение от такого с собой обращения.

В любом случае, его куда больше волновало, что он держит Фрэнсиса за руку и зовет его по имени, чем вся его дальнейшая жизнь. Именно Фрэнсис и мысли о нем помогали ему все это время помнить себя и свое прошлое и не отрекаться от мыслей о будущем. Редкие моменты, когда они были вместе, помогали Северино сохранять разум и не обезличиваться до еще одного прихвостня Лэл, Делавара.

— Однажды мы с тобой ступим на твердую землю, и забудем эти годы, как кошмарный сон, — проговорил он, сонно щурясь на звезды.

Корабль причалил к секретному месту, и команда разбрелась по острову. Можно было не опасаться, что кто-то увидит их вместе, а просто лежать на песке и слушать прибой.

— Ты опять? — улыбнулся Фрэнсис.

— Не говори мне, что это невозможно, — выдохнул Северино. — Я не люблю, когда так говорят.