в

бодрствовании. Слежу за его речью, пока он говорит

со мной — растянутые согласные, небольшая

хрипотца над его «э». Я разглядываю рот Айзека. Его

резцы

слегка

перекрывают

два п е р е д н и х зуба,

которые также пересекаются; эдакое совершенство в

несовершенстве.

Постепенно

моё

дыхание

замедляется. Я сосредотачиваюсь на руках, которые

держат мои. Руки хирурга. Нет лучше рук, чтобы быть

в них. Прослеживаю вены на тыльной стороне его

ладоней. А й з е к выводит пальцами круги на моей

коже, между большим и указательным пальцами. У

него квадратные ногти. Мужские. Многие мужчины,

с которыми я встречалась, имели ногти овальной

формы. Квадратные лучше. Я чувствую, что мои

лёгкие

открылись. И жадно вдыхаю воздух. Он

помогает мне. « Квадратные лучше» , — произношу я

снова и снова. Это моя мантра. — « Квадратные

лучше» .

Я изнурена. Айзек не упускает это, берёт меня

на руки и несёт на диван. Он отлично заботится о

людях. И позаботится о вас без вашей просьбы.

Мужчина

исчезает

в

кухне

и через минуту

возвращается со стаканом воды.

Я беру его.

— Он знал точные размеры одежды, которую

мы носим, но не знал, что у меня астма?

Айзек хмурится.

— Ты искала ингалятор во всех шкафах?

— Да. Ещё в первый день.

Доктор смотрит на пол между своих ног.

— Может быть, он не хотел, чтобы у тебя был

ингалятор.

Я фыркаю.

— Таким образом, этот псих похитил меня и

оставил

здесь

умирать

от

приступа

астмы?

Анти-кульминационно.

— Я не знаю, — произносит он. Врачу трудно

говорить такие слова. Айзек уже говорил мне их

однажды. Доктора должны иметь ответы на всё.

— Ничего из этого не имеет смысла, — говорит

он. — Почему кто-то похитил меня... запер здесь, с

тобой. Как они вообще нашли связь между нами?

Я не знаю ответов ни на один из вопросов.

Отворачиваю голову в сторону. Смотрю на картину с

воробьями.

— Ты должна проще относиться к этому.

Будь…

Я в очередной раз прерываю его:

— Я в порядке, Айзек. — Кладу свою руку на

его и сразу же отдёргиваю. Он смотрит на то место,

где я е г о коснулась, затем вста ёт и выходит из

комнаты. Я сжимаю всё вместе: свои глаза, свои

л а до н и , свои губы, рану внутри меня, которая

никогда не заживёт.

— Айзек, — выдыхаю я. Но он меня не слышит.

По окончании первой недели я начинаю спать в

комнате с люком. Там теплее. Айзек заставляет меня

закрываться, как только мои ноги исчезают вверх по

лестнице.

— На всякий случай, — говорит он. — У них

тоже есть ключ, но это позволит тебе выиграть

время.

— Конечно. Отлично.

Он проверяет замок после того, как я

поворачиваю ключ, чтобы убедиться, что никто не

сможет открыть его. Я всегда сначала жду щелчка, а

потом уже начинаю двигаться в сторону кровати. И

сплю с ножом мясника в руке. Опасно, но не так, как

если тебя застанет врасплох похититель в тюрьме,

которую он создал для тебя и...

Каждое утро я просыпаюсь в страхе, хотя

никогда не знаю, что сейчас : утро, вечер или

полдень. Солнце светит постоянно. Я всегда боюсь,

что когда спущусь с чердака, Айзека там не будет. Он

всегда стоит там, у кофеварки, растр ёпанный и

измождённый. В чайнике всегда есть свежий кофе,

когда я появляюсь. Чувствую его аромат, спускаясь

по лестнице. Так я понимаю, что Айзек жив, здоров и

до сих пор там, окутанный ароматом кофе. Однажды

утром спускаясь с чердака, я не чувствую этот запах.

Несусь по лестнице вниз, перепрыгивая через

несколько ступеней, рискуя сломать себе шею. Когда

попадаю на кухню, то вижу, что он спит за столом,

положив голову на руки. В этот день я завариваю

кофе. Мои руки тверды, но сердце не перестаёт

колотиться.

Однажды днём (а может и вечером?), Айзек

поднимается вверх по лестнице и опускается рядом с

камином, где я сижу перед огнём, скрестив ноги. Я

размышляла о самоубийстве. Не о своём, просто о

самоубийстве. Есть так много способов. Не знаю,

почему люди так не изобретательны, когда убивают

себя.

Обычно мы не оставляем входную дверь без

присмотра, но я уверена, что он хочет поговорить.

Протягиваю ноги к огню, двигая пальцами. Наши

запасы дров на исходе, и Айзек говорит, что не

уверен, насколько большой генератор, и что,

возможно, топливо в нём уже на исходе.

— О чём ты думаешь? — спрашиваю я,

вглядываясь в его лицо.

— О комнате с каруселью, Сенна. Мне кажется,

что она что-то значит.

— Я не хочу говорить о комнате с каруселью.

Мысли о ней пугают меня.

Он резко поворачивает голову ко мне.

— Мы поговорим об этом. Если только ты не

хочешь остаться запертой здесь навсегда.

Я качаю головой, наматывая бледную прядь

волос на палец.

— Это совпадение. И ничего не значит.

О н растягивает губы, обнажая зубы, и качает

головой из стороны в сторону.

— Дафни беременна.

И вот наступает такая тишина, что я слышу, как

к моим глазам устремляется вода. Мой взгляд

устремляется к его лицу.

— Когда я в последний раз её видел, было

восемь

недель.

—

Он

облизывает

губы

и

поворачивается, чтобы посмотреть на меня. — Мы

сделали

три

попытки

оплодотворения,

чтобы

забеременеть, пережили два выкидыша. — Айзек

потирает лоб. — Дафни беременна, и мне нужно

поговорить о комнате с каруселью.

Я тупо киваю.

Чувствую что-то. Я отталкиваю это. Хороню

это.

— Кто знает о том, что случилось? — мягко

спрашивает он. Я наблюдаю, как огонь поедает

бруски. На мгновение я не уверена, какой случай

Айзек имеет в виду. Их было так много. «Карусель»,

— напоминаю я себе. Эта память такая странная.

Ничего особенного. Но очень личное.

— Лишь ты. Вот почему кажется, что вряд ли...

— Я смотрю на него. — Может ты…?

— Нет... нет, Сенна, никогда. Это был наш

момент. После я даже не хотел думать об этом.

Я верю ему. На долгую секунду наши глаза

пересекаются, а прошлое, кажется, парит между

нами мыльным пузырём. Я первая отвожу взгляд,

глядя на свои носки. Цветные носки, не белые. Я

искала белые, но всё, что было куплено для меня —

это длинные носки до колен с рисунком. Полная

противоположность моему характеру. Я ношу свои

новые цветные носки поверх колгот. Сегодня они

фиолетовые с серым. Диагональные полосы.

— Сенна?

— Да, прости. Я задумалась о своих носках.

Он смеётся через нос, как будто предпочёл бы

не смеяться. Я бы тоже предпочла, чтобы доктор не

смеялся.

— Айзек, то, что произошло на карусели,

было... личным. Я не говорю с людьми о личном. Ты

знаешь это.

— Хорошо, давай забудем, что этот... этот...

человек знает. Давай предположим, что он может

знать. Это может быть ключом.

— Ключом? — произношу я в недоумении. — К

чему? Нашей свободе? Это что, игра?

Айзек кивает. Я вглядываюсь в его лицо, выискивая

намёк на шутку. Но в этом доме нет ничего

смешного. Только два похищенных человека, которые

спят со сжатыми в руках ножами.

— И они называют меня фантастом, — говорю я,

чтобы разозлить его, потому что знаю, что Айзек

прав.

Я пытаюсь встать, но он хватает меня за

запястье и осторожно тянет вниз. Его глаза