достаточно, чтобы я начала избавляться от людей,

прежде чем они сами покинут меня. Вот что я

сделала с Ником. Это то, что я пыталась сделать с

Айзеком. Но он оказался исключением, и не ушёл. А

остался на всю зиму.

Времена года появляются из мешков: весна,

лето, осень и зима. В воображении я представляла

гигантские мешки, наполненные воздухом, цветом и

запахом. Когда один сезон подходи л к концу,

следующий за ним сезон вырывался из мешка и

разливался по всему миру, подавляя уставшего и

ослабевшего предшественника своей силой.

Зима закончилась. Весна вырвалась на волю и

помчалась вперёд,

овевая

Вашингтон

тёплым

воздухом и окрашивая деревья в ярко -розовый цвет.

Небо теперь ярко-голубое, а Айзек подрезал кусты

перед моим домом. За неделю до этого я шла к

входной двери, зацепилась за ветку и до крови

поранила руку. Айзек решил, что я с е б я режу. Я

заметила, как он внимательно изучал ранку. Когда

мужчина пришёл к выводу, что рана слишком кривая,

чтобы быть нанесённой ножом, то отправился на

поиски садовых ножниц в гараж. Обычно я нанимала

ландшафтную компанию, чтобы обустроить двор, но

сейчас подрезкой маленьких ёлочек занимался мой

доктор.

Я наблюдала за ним через окно, вздрагивая

каждый раз, когда мышцы его рук напряга лись и

ножницы отрезали очередную веточку. Если он

случайно отрежет себе палец, я буду ответственна за

это. Вокруг его теннисных туфлей валялись листья и

ветки. Мне никогда не было так жарко в Вашингтоне,

чтобы я обливалась потом, но Айзек весь взмок и

выглядел уставшим. Нельзя запретить Айзеку делать

что-нибудь. Он не послушает. Но зима закончилась, а

я устала быть его объектом заботы. Доктор прочно

обосновался в моём доме. На моём диване, в кухне,

возле живой изгороди. Воздух прогрелся и всё

изменилось. Ник часто говорил мне, что я дочь зимы,

седая прядь в моих волосах тому доказательство. Он

утверждал, что со сменой времени года, менялась и я.

Впервые я согласна с ним.

— Когда ты собираешься домой? — спросила я,

когда Айзек зашёл в дом. Он мыл руки в кухонной

раковине.

— Через пару минут.

— Нет, я имею в виду насовсем. Когда ты

собираешься уйти и не возвращаться?

Он не спеша вытирал руки и тянул время.

— Ты готова к тому, чтобы я ушёл?

Это взбесило меня. Он всегда отвечает

вопросом на вопрос. Я не ребёнок. Я сама могу

позаботиться о себе.

— Во-первых, я никогда не просила тебя быть

здесь.

— Нет, — он покачал головой. — Ты не

просила.

— Ну, тогда тебе пора уходить.

— Разве?

Айзек пошёл прямо на меня. Я напряглась, но в

самую последнюю секунду он обогнул меня слева и

прошёл мимо. Я закрыла глаза, чувствуя, как воздух,

который всколыхнулся от его движения, окутыва л

меня. В голове возникла странная мысль. Очень

странная: « Ты никогда снова не почувствуешь его

запах».

Я не из тех, для кого важны запахи. Обоняние

— моё самое не любимое чувство. Я не зажигала

ароматические свечи и не бродила у пекарни, вдыхая

запах свежего хлеба. Обоняние просто одно из

чувств, с которым я борюсь в своей белой комнате. Я

не пользуюсь им, мне плевать на запахи. Я жила в

белой комнате. Я жила в белой комнате. Я жила в

белой комнате. Но… понимала, что буду скучать по

его запаху. Айзек и есть обоняние. Это его чувство.

О т мужчины пахнет специями и больницей. Я

чувствую также запах его кожи. Он мог просто стоять

в нескольких метрах от меня, а я уже улавлива ла

запах его кожи.

— Айзек, — в моём голосе звучало столько

уверенности, но когда он повернулся ко мне, держа

руки в карманах, я не знала, что сказать. Мы

смотрели друг на друга. Это ужасно. Больно.

— Сенна, чего ты хочешь?

Я хотела в свою белую комнату. Хотела никогда

не знать его запаха и не слышать его музыку со

словами.

— Я не знаю.

Он сделал шаг к двери. Мне хотелось пойти к

нему. Хотелось.

— Сенна ...

Айзек сделал ещё один шаг. Ему хотелось,

чтобы я остановила его. « Он давал мне шанс», —

подумала я. Ещё три шага, и он выйдет за дверь. Я

чувствовала притяжение. Будто что-то подталкивало

меня под коленки, тянуло к нему. Мне хотелось

наклониться и унять это ощущение. Ещё один шаг. И

ещё.

Его глаза умоляли меня. Но бесполезно. Я была

слишком далеко.

— Прощай, Айзек.

Для меня это была потеря. По крайней мере,

мне так казалось. Прошло много времени с тех пор,

как я оплакивала человека, двадцать лет, если быть

точной. Но я оплакивала Айзека Астерхольдера

по-своему. Не плакала; я слишком сухой человек,

чтобы плакать. Каждый день я прикасалась к тому

месту, где раньше на тумбочке лежала книга Ника.

Пыль начинала заполнять поверхность. Ник что-то

значил для меня. Мы с ним жили вместе. А между

мной и Айзеком такого не было. Хотя, возможно , это

не так. У нас с ним были мои трагедии. Люди уходят

— это то, к чему я привыкла, но Айзек просто

появился в моей жизни. Я просидела в своей белой

комнате не один день, пытаясь очистить себя от всех

цветов, которые вдруг почувствовала: красные

велосипеды, «цепляющие» тексты песен, запах

травы. Я сидела на полу, натянув платье на колени и

прижавшись к ним лбом. Белая комната не смогла

вылечить меня. Цвета были повсюду.

Спустя семь дней после того, как Айзек вышел

из моего дома, я пошла проверить почтовый ящик, и

на обратном пути увидела на лобовом стекле машины

пакет. Я прижимала его к груди в течение часа,

прежде чем вставил а в проигрыватель. В комнате

раздалось мощное крещендо слов, ударных и звуков

арфы, и всего того, что он чувствовал. Всего, что

чувствовала я. Самое замечательное в этом, что я

что-то чувствовала.

Музыка разрывала меня на части, пока я не

начала задыхаться. Откуда музыке знать, что

чувствует человек? Как она может помочь дать всему

этому название? Я пошла в кладовую. Там на верхней

полке лежала коробка. Я потянула её вниз и

отбросила крышку. В коробке лежала красная ваза.

Ярко-красная. Ярче крови. Отец прислал её мне,

когда была опубликована моя первая книга. Она

показалась мне ужасной, настолько яркой, что резало

глаза. Теперь цвет притягивал мой взгляд. Я отнесла

её в белую комнату и поставила на стол. Теперь там

повсюду была кровь.

В течение нескольких дней я искала песню. Я

плохо разбиралась в прелестях iTunes. Остановилась

на Флоренс Уэлч. Есть что-то в её напряжённом

пении. Я нашла песню. Но не знала, как записать её

на один из компакт -дисков, которые использовал

Айзек. Но как-то разобралась. После чего поехала в

больницу, и диск всю дорогу лежал у меня на

коленях. Я долго стояла возле его машины. Это был

смелый шаг. Цветной. Не знала, что во мне есть

какие-то цвета. Я оставила конверт на лобовом

стекле машины доктора и надеялась на удачный

исход.

Его песни напоминал и мне о плавании, про

которое я как-то забыла.

Он пришёл не сразу. Вероятно, не пришёл бы

вообще, если бы несколько недель спустя не увидел

меня в больнице. Я поехала, чтобы подписать

некоторые счета. Страховку. И видела его мельком,

не более нескольких секунд. Он был с доктором

Акелой. В одинаковых белых халатах, выделяющих их