тарелку овсянки, а затем отсылает спать.

— Доброе утро, Айзек.

— Спокойной ночи, Сенна.

Я не сплю. Могу безбожное количество

времени находиться без сна. Вместо этого, я

подтаскиваю стул к окну прямо над кухней и смотрю

на снег вместе с ним.

Теперь, спустя неделю, я просыпаюсь с

ясностью, острой и холодной, как снег за окном.

Иногда, когда я пишу книгу, то ложусь спать с

брешью в своей истории, которую не знаю, как

исправить. Когда просыпаюсь, то у меня есть ответ.

Это как если бы оно было там всё время, а мне

просто нужен был правильный сон, чтобы найти

ответ.

Я мгновенно поднимаюсь на ноги, распахиваю

люк и босиком сбегаю вниз по лестнице, прежде чем

достигаю последней ступени. Я скачу через две

ступеньки за раз и торможу в дверях кухни. Айзек

сидит за столом, обхватив голову руками. Его волосы

торчат вверх, как если бы он всю ночь проводил по

ним руками. Я наблюдаю, как под столом с

кроличьей скоростью дёргается мужское колено . Он

переживает

семь

стадий

горя,

по

версии

похищенного. Судя по его налитым кровью глазам, я

бы

сказала,

что доктор находится на стадии

« Принятия».

— Айзек.

Он смотрит на меня. Несмотря на моё желание

знать, что он чувствует, я отвожу взгляд. Я давно

потеряла привилегию знать его мысли. Мои ноги

мёрзнут, я жалею, что не надела носки. Иду к окну и

указываю на снег.

— Окна в этом доме, — говорю я, — все они

выходят на одну сторону.

Туман

в

его

глазах,

кажется,

немного

рассеивается. Айзек отодвигается от стола и встаёт

рядом со мной.

— Да… — говорит он. Конечно, доктор тоже

э т о знал. Только потому, что я была в тумане, не

означает, что и он был.

Он обросший, больше, чем я когда-либо видела.

Отрываю глаза от него, и мы вместе смотрим на снег.

Мы так близко, что достаточно протянуть мизинец, и

я коснусь его руки.

— Что за домом? — спрашивает Айзек.

Между нами опускается тишина, прежде чем я

произношу:

— Генератор...

— Ты думаешь?

— Да, думаю.

Мы смотрим друг на друга. У меня по рукам

бегут мурашки.

— Он может заправлять его, — говорю я. —

Думаю, что до тех пор, пока мы остаёмся здесь, он

будет пополнять генератор. Если мы выясним код и

выйдем, то потеряем электричество и замёрзнем.

Айзек надолго и глубоко задумывается над

э тим . Всё звучит логично. Для меня, по крайней

мере.

— Почему? — спрашивает Айзек. — Почему ты

так думаешь?

— Это из Библии, — отвечаю я, а затем

автоматически вздрагиваю.

— Тебе придётся объяснить мне, почему ты так

считаешь, Сенна, — говорит он, хмурясь. Его голос

резок. Айзек теряет со мной терпение, что не совсем

справедливо, так как мы оба в одной лодке.

— Ты видел картину, которая висит рядом с

дверью? — мужчина кивает. Конечно. Как он мог

пропустить? На стенах этого дома висят семь

репродукций. Когда вы проводите шесть недель

где-то

взаперти, то проводите много времени,

рассматривая произведения искусства на стенах.

— Это картина Ф. Кэли ( Прим. ред.: Фредерик Кейли

Робинсон (англ.

Frederick Cayley Robinson)1862

-1927

, британский художник

, представитель символизма

и викторианской сказочной живописи

). Это должны быть Адам и Ева, когда они

обнаружили, что должны покинуть Эдем.

Айзек качает головой.

— Я думал, что это просто два очень депрессивных

человека на пляже.

Я улыбаюсь.

— Мы как первые люди, — произношу я.

— Адам и Ева? — он уже полон неверия, что я

даже не хочу рассказывать ему остальное. Пожимаю

плечами.

— Конечно.

— Продолжай, — говорит он.

— Бог поселил их в райском саду и сказал не

есть запретный плод, помнишь?

Теперь настала очередь Айзека пожимать

плечами.

— Да, полагаю. Воскресная школа, базовые

знания.

— После того, как они были искушены и съели

плод, то остались сами по себе, изгнаны из божьего

места, которое он создал для них, лишены его

защиты. — Когда Айзек ничего не говорит, я

продолжаю: — Они покидают абсолютный рай и

теперь

должны заботиться о себе: охотиться,

возделывать землю, познать холод, смерть и роды.

Когда последнее слово покидает мой рот, я

краснею. Было глупо с моей стороны упоминать

роды, учитывая Дафни и их ещё не родившегося

ребенка. Но Айзека это не останавливает.

— Так ты считаешь, — говорит он, сдвинув

брови вместе, — что пока мы остаёмся здесь — в

месте, которое наш похититель обустроил для нас —

мы будем в безопасности, и он будет поддерживать

тепло и пополнять запасы еды?

— Это просто моё предположение, Айзек. Я не

знаю.

— Что за запретный плод?

Я стучу пальцем по столу.

— Клавиатура, может быть...

— Это маразм, — отвечает он. — И если одна

картина означает так много, что ещё здесь скрыто?

Я не хочу думать об этом.

— Сегодня вечером я приготовлю ужин, —

произношу в ответ.

Я смотрю в окно, пока чищу картошку над

раковиной.

Потом

смотрю

вниз

на

кожуру,

сваленную в противную кучу. Мы должны это съесть.

Скоро мы, вероятно, будем голодать, мечтая о

кусочке картофельной кожуры. Я сгребаю кожурки и

держу их в ладони, не уверенная, что с ними делать.

Я посчитала картофель, прежде чем выбрать из них

четыре самых маленьких, из пятидесяти фунтового

мешка. Семьдесят картофелин. Насколько мы могли

бы их растянуть? И муку, рис и овсянку? Казалось бы,

много, но мы понятия не имели, как долго будем

заключены здесь.

Заключены. Здесь.

Я ем кожуру. По крайней мере, таким образом,

она не пропадёт.

Боже. Я морщусь и сжимаю картофельную

кожуру, когда бросаю картофель, который держала, в

раковину и прижимаю ладонь ко лбу. Я должна

сосредоточиться. Оставаться позитивной. Я не могу

позволить себе погрузиться в темноту. Мой психолог

пыталась научить меня технике, как справиться с

эмоциональной перегрузкой. Почему я не слушала?

Помню, что-то о саде... гулять по нему и касаться

цветов. Было что-то, о чём она говорила? Сейчас я

стараюсь представить себе сад, но всё, что вижу —

тени, отбрасываемые деревьями, и вероятность того,

что кто-то прячется за живой изгородью. Я так

облажалась.

— Нужна помощь?

Смотрю через плечо и вижу Айзека. Я

отправляла его наверх вздремнуть. Он выглядит

отдохнувшим. Хирурги привыкли к отсутствию сна.

Мужчина принял душ, и его волосы ещё влажные.

— Конечно. — Я указываю на оставшийся

картофель, и он берёт нож.

— Прямо как в старые времена, — слегка

улыбаюсь. — За исключением того, что я не в

ступоре, и у тебя нет постоянно обеспокоенного

взгляда на лице.

— Неужели? Эта ситуация довольно таки

тяжёлая.

Я кладу нож.

— Нет, на самом деле. Ты выглядишь

спокойным. С чего бы?

— Принятие. Смирение с неотвратимым.

— В самом деле?

Я чувствую его улыбку. Через два фута воздуха

между нами и раковиной, заваленной свежей

кожурой. На минуту моя грудь сжимается, но чистка

заканчивается, и он уходит, забирая с собой запах

своего мыла.

Я

должна знать, где всё время в комнате

находится этот человек. Слышу его у холодильника,

он пересекает комнату, садится за стол. По шуму,

который мужчина создаёт, могу сказать, что у него