В Вогезах с незапамятных времен оскорбленные женщины из деревни Валентин насылают муки пламени на своих возлюбленных, изменивших им. В день Угольщика все девушки собираются вместе; у каждой, от мала до велика, в руках огонь, и это не тот обычный костер веселья, который каждая из этих бедняжек соберет и зажжет своей рукой, это настоящий костер, костер, как тот, который неумолимое правосудие когда-то сделало средством казни величайших преступников. Тем хуже для мужчины, который оскорбил ее! Он обречен на пламя мести, и если он не изжарится на самом деле — и пусть благодарит за это небо, — по крайней мере, будет сожжено его изображение — ужасное чучело из соломы и прутьев. Какая радость для всякой невесты — приготовить пытку для неблагодарного, бросить в пламя своего врага, видеть, как он корчится там, и обладать возможностью сказать ему в этот момент, согласно сакральной формуле: «Нечестивец, ты предпочел мне, твоей невесте, другую? И ладно, иди ты к…! Гори, гори же, до последней соломинки! Чтоб глаза мои тебя больше не видели, и пусть я без сожаления смогу отдать свою руку другому!»

В Шаранте колдун ходил на кладбище не для того, чтобы отыскать знакомый прах, а чтобы набрать гвоздей от старого гроба: нужно было взять немного и сказать: «Гвоздь, я беру тебя к себе на службу, чтобы ты причинил как можно больше зла тому, кому мне вздумается, именем Отца, Сына и Святого Духа. Аминь!»

Затем колдун замечал место, где его жертва имела обыкновение проходить; невидимый, он рисовал вокруг одного из следов его ноги магические фигуры. Продолжая произносить «Отче наш», он втыкал в середину следа один из гвоздей, забивал его большим камнем и под конец произносил магическую формулу:

«Именем Дьявола, которым управляет Господь, причиняй ему всевозможное зло до тех пор, пока я тебя отсюда не выну».

Затем он маскировал гвоздь небольшим количеством пыли и, если человек, на которого он хотел навести порчу, проходил по гвоздю, он был «пригвожден», то есть околдован, до тех пор, пока гвоздь оставался на своем месте, и он мог быть вынут только рукой, которая его туда поместила.

Тем же способом можно было «пригвождать» животных, особенно лошадей. Чтобы наслать на лошадей такую порчу, надо было только трижды подставить под ногу животного сложенные крестом большие пальцы рук, произнести при этом имя последнего казненного убийцы и прочитать специальную молитву.

Некоторые колдуны умели «заранее вынимать гвоздь» и оборачивать порчу против наславшего ее. В Мэнкском лесу показывают (это было в 1944 году) дуб с огромными шишками. Говорят, это не что иное, как превратившийся в дерево колдун.

В области Ла Рошетт в Шаранте колдун трижды повторял:

«Колдун, колдовство, ты околдован».

Число «три» — это, конечно, магическое ритуальное число; оно играет свою роль не только в том, что касается произнесения формул, но и в жестах колдуна, который три раза приподнимает свой колпак.

В кантоне Крабанэ колдун прибегает к обряду крестного знамения, который доступен каждому ученику. «Осенить крестным знамением землю в одном из мест, наиболее часто посещаемом человеком, на которого нужно навести порчу, на его излюбленной дороге; трижды плюнуть на этот крест и сказать:

„О горе имярек“,

снова трижды сделать крестное знамение, при этом каждый раз нужно плевать на него, и ждать, что несчастный пройдет по заколдованному месту».

В той же области постоянно рассказывают о другом обряде наведения порчи, который является результатом дурной привычки наших крестьян оставлять свои экскременты почти повсеместно. Достаточно, чтоб их подкараулил колдун и сразу же воткнул в «навоз» кусок железа, раскаленный докрасна на огне, чтобы вызвать смерть человека, которого хотят сглазить. Тот же обряд производится и в отношении животных, особенно на свежем коровьем навозе.

В той же области еще встречаются люди, которые умеют «околдовывать», потому что, говорят, они обладают мандрагорой. В Сен-Морис-де-Лион я познакомился со старым «Трюмо», которого в этом подозревали (это было в 1914 году).

Тетеревиное яйцо служит для наложения ужасного проклятья, которое еще практикуется в Нижней Нормандии: раздавив его, один из обломков его скорлупы наполняют капельками собранной на заре росы боярышника, потом все это подставляют под солнечные лучи. Когда дневное светило выпьет росу, указанный человек будет поражен внезапным и неизвестным недугом, который истощит его и, несмотря на все лекарства, человек медленно умрет.

Говорят, что Дьявол сумел получить у Бога некоторые скромные права, которые скорее были украдены, нежели отданы по внезапной милости. Так, например, мне рассказывали (или я прочел это в какой-то старой магической книге?), что каждая тысячная свеча, зажженная в церкви Сен-Мерри, принадлежит Сатане. Несчастный верующий, которому злой рок подает эту проклятую свечу, которую ничто не отличает от остальных, и который думает загадать желание, зажигая нормальную свечу, доживает отныне на земле свои последние часы. Их количество определяется длиной фитиля, и они истекают, когда он сгорает. Потом — ад.

Тема эта слишком хороша, чтоб я отложил ее в долгий ящик. Поэтому я сочинил главу «Тысячная Свеча».

Я люблю давать как можно больше деталей. Итак, с записной книжкой в кармане я еще раз пошел в Сен-Мерри, не для того, чтобы зажечь там свечу (я никогда больше этого не сделаю), а чтобы пропитаться атмосферой этой часовни, знаменитой своими свечами.

Меня интересует часовня Богоматери-Заступницы, которая расположена как раз сбоку от выхода в коридор, который выходит на улицу Верри. Женщина, грузная домохозяйка в фартуке, как раз приготовилась поставить скромную трехфранковую свечу, которую она только что зажгла. Я наблюдаю за ней и вижу, что она шатается наравне с пламенем. Ей не удается поставить на место свою свечу (знак благодарности или просьбы), и вскоре она поворачивается ко мне, чтобы попросить о помощи.

Ее раздутое лицо, влажные глаза и беспорядок в прическе тут же все мне объясняют: это пьяница в благодушном настроении и просит чуда в виде винной бочки.

Я приближаюсь, изучаю свечу, которую она мне протягивает, но воздерживаюсь от того, чтобы к ней прикасаться. В ней нет отверстия. Я сообщаю об этом женщине и советую поменять ее на другую, лучше отлитую.

Но только, поскольку она передает ее зажженной, я советую ей задуть пламя. Она это делает с трудом и не с первого раза. Свеча гаснет, женщина все еще жива: это еще была не Тысячная.

Она выбирает новую, более качественную, но, поскольку ей не удается ее зажечь, она просит меня. Вот так так! Мне этого совсем не хочется; а если это она! Наконец, огонь, который она подносит к свече, принимается, и у женщины получается держать свечу прямо. Тогда я спрашиваю ее о причине ее обета и понимаю, что она шатается не от пьянства, а от отчаяния. Она пьяна от горя. Эта свеча — это чтобы спасти ее дочь, которая очень плоха!

И нетвердой походкой убитой горем матери она уходит, оставляя меня погрязшим в черных угрызениях совести.

Спустя несколько минут, короткий, но сильный порыв ветра гасит множество свечей, среди которых и свеча той женщины. Я воздерживаюсь от того, чтобы снова зажечь их. Беспокойство обступает меня и оглушает, приковывая к одному и тому же месту. Наконец я выхожу из церкви.

Снаружи, на перекрестке улиц Сен-Мартен и Ломбар, толпа зевак окружила две столкнувшиеся машины. Я спрашиваю, нет ли жертв и узнаю, что была сбита только одна прохожая — женщина, которая, вроде, только что вышла из Сен-Мерри и как раз в этот момент пьяная переходила перекресток, забыв обо всякой осторожности.